Скопа Московская

[3]Сеунч или Саунч — в Великом княжестве Московском и Российском государстве XV — XVII веках донесение (важная, радостная весть) гонца (который назывался «сеунщик» или просто «сеунч») от военачальника правительству, обычно с известием о тех или иных военных успехах

[4] Петарда (франц. petard, от peter — разрываться с треском) — заряд спрессованного дымного пороха, помещённый в металлическую или картонную оболочку. Петардами взрывают ворота, палисады

* * *

В польском стане царило уныние. Лучшего слова не подобрать. Жолкевский всё поставил на карту, и проиграл. Чёртов московский воевода сумел переиграть его младших офицеров. Те оказались полными болванами, что Зборовский, который угодил в плен, что Струсь, под которым в последней атаке убили лошадь, и судьба его до сих пор неизвестна. Гетман отдавал себе отчёт, что московиты спаслись от поражения лишь благодаря рабскому труду ополченцев, которые укрепляли лагерь всю ночь и даже во время битвы, и, конечно же, просто собачьей выучке их знаменитых стрельцов. Иначе и быть не могло.

В то, что московский воевода сумел переиграть его, опытного гетмана, не раз бившего куда более серьёзных врагов, Жолкевский просто не верил. С кем прежде сражался этот Скопин-Шуйский? С полу бандами Болотникова, который опирался на фальшивого царя, сидевшего в Самборе, да с войсками второго самозванца, среди которых был и Зборовский, да и лихой всадник Александр Лисовский со своими лисовчиками. Вот только все они не ровня коронному войску Жолкевского. А значит поражения избежать московский воевода смог только рабским трудом ополченцев и варварской, звериной преданностью дворян, которые шли на гусарские хоругви в сумасшедшие, самоубийственные атаки.

Но это не отменяло того факта, что московское войско не разбито, хотя его и удалось загнать в лагерь. Вот только штурмовать его без пушек и без пехоты — гиблое дело. Гусары хороши в поле, там с ними никому не справиться, но штурмовать лагеря они не обучены. Спешить у них можно разве что пахоликов, да и то будет урон чести, они какие-никакие, а шляхтичи, и рождены воевать в седле. Прикажи нечто подобное гетман после сегодняшней битвы, и мигом схлопочет конфедерацию.[1] Тем более что треть армии Жолкевского составляли хоругви попавшего в плен Александра Зборовского, ещё недавно служившие самозванцу и там через край хватившие вольницы, какая и не снилась офицерам и товарищам в коронных войсках.

Поэтому гетман вызвал к себе командира гайдуков, лихого усача-семиградца[2] по имени Шандор Эндёрди. В отличие от наёмных запорожцев гайдуки не принимали участия в битве и понесли потери лишь те, кто обслуживал пушки, которые попали под контробстрел наёмников.

— Много ли у нас осталось пороху? — спросил у него гетман.

— Да не понюшка табаку, конечно, пан гетман, — пожал плечами Эндёрди, — но на завтра уже не будет, ежели, конечно, толковый бой затевать.

— На сколько петард хватит? — задал куда сильнее интересовавший его вопрос Жолкевский.

— Да на одну только, — замявшись ответил Эндёрди, — если все заряды к фальконетам распотрошить и ссыпать вместе. Вы ж сами, пан гетман, не велили много брать, идти налегке.

Так оно и было, и Жолкевский не нуждался в напоминаниях. Он ожог семиградца взглядом, но тому всё было как с гуся вода, стоял себе, ждал, что ещё вельможный гетман спросить изволит. Но Жолкевскому всё и без лишних вопросов было ясно, он жестом отпустил Эндёрди и повернулся к своим офицерам. Тем, кто остался в живых, и не угодил в плен к московитам.

— Собирайте хоругви, панове, — велел им гетман, — мы уходим к Царёву Займищу, а оттуда возвращаемся в королевский лагерь под Смоленск.

— Но это же… — начал было один из офицеров, в сгущающихся сумерках он не разобрал даже кто, да и не важно.

— Отступление, — перебил Жолкевский. — В смоленский лагерь отправим реляцию о победе, московиты отошли в лагерь, а значит поле осталось за нами, и победа наша.

Никто не стал возражать гетману. Победа так победа, тем более что лезть на московитский лагерь ни у кого желания не осталось. Слишком уж хорошо помнили гусары свинцовое угощение, которое стоило им очень дорого. Самого Жолкевского спас один из пахоликов, буквально закрывший гетмана собой от первого, самого страшного залпа из московского лагеря. Был ли это порыв или случайность, гетман не знал, и предпочитал не задумываться. Отступая от лагеря, Жолкевский схлопотал пару пуль, но снова спасся. Одна лишь чиркнула по наплечнику, почти сорвав его, вторая же перебила крепление крыла, и оно волочилось за Жолкевским, цепляясь за конские ноги. Весьма символично, если вдуматься. Но он предпочитал как раз не вдумываться.

— А что с пушками делать? — спросил у гетмана Эндёрди. — Трудновато их тащить обратно будет.

— Утопите их в болоте, — бросил ему Жолкевский. Лёгких фальконетов было не жаль, лишь бы московитам не достались.

У поляков не было возможности поставить лагерь, потому что все шатры и палатки остались у Царёва Займища. Не вышло бы нормально обиходить коней и вылечить раны серьёзней мелких царапин, от которых многие будут страдать уже завтра к утру. А в поле завтра московиты не выйдут, останутся в лагере. Им нет нужды выходить, атаковать их Жолкевский не может, как и торчать здесь со всей своей конницей. Он поставил всё на карту, и, увы, ставка не сыграла. Это надо уметь признать и уйти вовремя. Непобеждённым.

[1]Конфедерация (пол. konfederacja) — временный политический союз шляхты в Речи Посполитой в XVI—XVIII веках. Создавалась в целях защиты её общесословных интересов (были также местные, воеводские). Иногда конфедерация превращалась в рокош (восстание шляхты против короля)

[2] Семиградье — название исторической области Трансильвания на северо-западе Румынии. Оно появилось, когда в XII веке на территории Трансильвании (в те времена она была частью венгерского королевства) поселились переселенцы из Саксонии и основали семь городов (градов). С этих пор эта территория называлась уже не Трансильванией, а Семиградьем. В Германии это название подхватили и поэтому называли Siebenburgen

* * *

Ночь прошла тревожно, однако утро принесло благую весть. Ляхи ушли. Их не было видно из нашего табора. Правда, в это сперва никто не поверил. Однако когда вернувшиеся из разведки разъезды финских рейтар и наших поместных всадников обнаружили следы спешного отступления вражеской армии, сомневаться уже не пришлось. Жолкевский не решившись на ночную атаку, предпочёл увести войска.

Когда новость об уходе вражеской армии подтвердилась, в нашем таборе началось настоящее веселье. Все смеялись, обнимались, пели песни. Стрельцы и наёмники делились едой у общих костров, чего никогда не было прежде. Они говорили друг с другом, не понимая слов, перебивая, общаясь больше жестами, чем словами. Упавшая с плеч тяжесть роднила людей. Сегодня им не придётся снова воевать против страшных гусар, более того, они побили ляхов в поле, чего никогда прежде не случалось. Да, пришлось отступать в лагерь, но они видели, как хвалёные гусары удирают прочь, оставляя на поле своих убитых и раненных. Они провожали их выстрелами в спину, на дорожку, чтобы отбить желание возвращаться. И отбили-таки. Ляхи ушли.

Для меня же было радостью избавиться, наконец, от князя Дмитрия. Тот уже снарядился в поход, возок его был готов, а гайдуки сидели в сёдлах. Вот только когда я пришёл проводить его, увидел, как князь прямо у возка ругается с заносчивым ляхом в шитом золото кунтуше и алом кушаке. Только сабли на боку не хватало, но саблю полковник Миколай Струсь отдал, когда сдавался в плен наёмникам Делагарди.

— Нет, князь, я не полезу в ваш возок, покуда здесь не будет моего товарища Александра Зборовского, — настаивал Струсь, сжимая левый кулак там, где должна быть рукоять сабли. — По какому праву он взят в железа?