Скопа Московская

— Звать как? — задал следующий вопрос стрелец, глядя мрачно исподлобья, как будто к бою готовился.

— Бутурлин Василий, прозваньем Граня, — ответил Бутурлин.

Видимо, весть от Заруцкого опередила его, потому что Бутурлина без дальнейших расспросов пропустили. А вот на казаков нацелились бердыши и стволы пищалей, ясно давая понять, что им здесь не рады.

— Не больно-то и хотелось, — выдал на прощание старший из казаков и они направились в сторону торга.

Бутурлина же проводили на двор князя Трубецкого, самый большой в слободе. Стрельцов здесь оказалось довольно много. Одни занимались своими делами, чинили сапоги, поправляли сабли, насаживали лезвия бердышей на ратовища, иные возились с пищальными замками или шлифовали фитили. Были и те, кто под началом десятников отрабатывали приёмы обращения с теми же бердышами да оружием огневого боя. В общем, слобода жила своей размеренной жизнью. И только сторожа на входе наводили на нехорошие мысли. Кстати, эти стрельцы вовсе не походили на тех расхристанных, что сторожили городские ворота, и вот об этом Бутурлин спросил у сопровождавших.

— Так то городовые, — отмахнулся старший. — Им в поход ежели что не идти. Они не под князем ходят, а вроде как сами по себе, приказу не подчиняются. На воротах только мзду собирают с проезжающих да на торгу по лоткам шустрят, а никто их не укоротит.

— Иные с самого утречка пьяные, — добавил другой. — Не в церкву идут первым делом, а в кабак.

Он казалось хотел сплюнуть под ноги да не решился при старшом.

— А чего вы им укорот не дадите? — спросил Бутурлин у стрельцов.

— Приказа не было, — пожал плечами старший. — Вот даст князь приказ враз угомоним их, да и казаков заодно.

Дом князя Трубецкого больше походил на подготовленную к осаде крепость. Все окна закрыты ставнями, а на входе во двор дежурят пара стрельцов. Оба с забитыми пищалями да зажжёнными фитилями. Правда, эти не стали раздувать их, сразу пропустили Бутурлина в покои князя.

Трубецкой сидел за столом, однако тот явно не был обеденным. На нём лежали какие-то бумаги, исписанные скорописью, к которым Бутурлин предпочёл не приглядываться. Его тут и так за лазутчика считали, и доказать свою верность «истинному царю» ещё придётся.

— Передали мне про тебя весточку, — не стал тратить время на приветствия Трубецкой, — вот только ума ни приложу, к какому-такому делу тебя приставить. Стрельцы тебя головой не примут, ты в их прихватках не разумеешь ничего.

— Я дворянин и к конному бою более привычен, — ответил Бутурлин. — К тому же, царю Дмитрию служит воеводой родич мой Михаил. Я про то Заруцкому говорить не стал, чтоб казачью душу не тревожить, раз он сам не спросил.

— И верно сделал, — кивнул Трубецкой. — Казаки на нас косятся, и что ни день на торгу сабли звенят. То ляшские с казачьими, а то и русские. До смерти пока никто не убился, да только это уж дело времени. Коли кровь пролилась, так и до смертоубийства шаг единый остался.

Он помолчал, а после принялся расспрашивать Бутурлина о новостях. Тот пересказал всё в точности. И о сражении под Клушиным, о поражении Жолкевского, который ушёл к королю, о том, что князь Скопин ждёт подкрепления из Москвы, и как только получит его, тут же двинется сбивать осаду со Смоленска.

— Широко шагает Миша, да споткнётся он о жигимонтово войско, — решительно заявил Трубецкой. — Это Жолкевский по ляшскому гонору хотел его шапками закидать, на гусарство своё положился, а осаду сбивать — совсем другое дело. Иная хитрость нужна.

— Может статься, князь Скопин и такой хитростью владеет, — пожал плечами Бутурлин. — Он ни одного сражения не проиграл пока.

— От оно и верно, что пока, — усмехнулся Трубецкой, — а знаешь как говорят, за одного битого двух небитых дают.

— Боярин Заруцкий сказал, ты, князь, меня к делу приставишь, — напомнил Бутурлин. — Так к какому?

— Ступай на двор к родичу своему Михаилу, — велел тот. — Стрельцы проводят, скажешь им, что я велел. Он в дворянских сотнях служит, самое тебе там место.

Именно этого Бутурлин и добивался, и был только рад, что всё случилось вот так запросто.

Он прошёлся со стрельцами по городу. Калуга жила своей обычной жизнью, как будто и не стала на время воровской столицей. На торгу попадались ляхи, вышагивали они гордо, руки держали на саблях, друг с другом говорили, щедро сдабривая родную речь латынью. Все как один щеголяли кольчугами, а кое-кто и стальными наручами. И по одному не ходили никогда, только компаниями по пять-шесть человек. Казаки гуляли свободнее, распевали песни, но вели себя прилично, задирали только ляхов да изредка городовых стрельцов с дворянами. До сабель на глазах у Бутурлина не дошло ни разу, хотя иногда казалось вот уже должна зазвенеть сталь. Однако всегда кому-то удавалось успокоить страсти и развести готовых пустить друг другу кровь прежде чем клинки покидали ножны. Городовые стрельцы и правда натурально собирали дань с торговцев, когда деньгой, когда товаром, а уж прихватить у разносчика пирог или расстегай для них было вообще как за здрасте. На ссоры они не спешили, наоборот, старались держаться подальше, а вот воришек ловили и колотили смертным боем. Видимо, считали, что на торгу обирать других имеют право только они.

Дальний родич Бутурлина Михаил делил просторный двор ещё с парой детей боярский. Вместе жить им было веселей, да и хозяйство вести никто толком не умел, а тут не надо тратиться на кухарок да прочих дворовых. Там же проживала большая семья, где из мужчин был только обезноживший дед, который с печи не слезал, грелся там даже в самую жару. Бабы же вели хозяйство, обстирывали и готовили на всех мужчин. Да и постели им грели, конечно же. За всё это получали малую монету, но главное знали — на этот двор не сунутся ни казаки ни городовые стрельцы ни даже ляхи. Слишком уж много в большом доме с широким гульбищем вооружённых мужчин, не боящихся ни бога ни чёрта и готовых дать отпор кому угодно.

— Василий, — сначала удивился появлению родича Михаил, — Граня, ты ли? Сколько лет не видались-то.

Они никогда не были особо близки, потому что родство их можно охарактеризовать простым выражением седьмая вода на киселе. Но встречались, потому что жили в Москве, а уж родичи, пускай и дальние, завсегда встретятся, даже в таком большом городе. К тому же были они почитай ровесниками, и как все дети боярские служили в конных сотнях. На смотрах в основном и встречались-то. Но война и смута развели их. Граня остался верен московскому престолу, Михаил же предпочёл самозванца в Калуге.

— А я гляжу и думаю, кого это стрельцы ведут мимо нашего двора, — продолжал Михаил.

— Да они провожали меня, — ответил Василий, — я ж Калуги не знаю, не бывал здесь прежде. Вы тут смотрю славно устроились.

Михаил проводил его в просторный терем, прямиком в поварню, где уже суетились бабы, готовя снедь к обеду. Василий, который ещё не завтракал, только слюнки глотал, но виду не подавал. Вот только Михаил был человек неглупый и сразу заметил, что родич голоден, потому и отвёл на поварню.

— Эй, бабы, соберите на стол пока родному мне человеку, — велел он. — Он пока здесь поживёт, место-то есть.

Женщины возражать не стали. Видно не принято здесь было спорить с воеводой, да оно и понятно.

Василия усадили за стол, первым делом выставили горшок со вчерашнего пшённой кашей прямо из печи. Каша оказалась щедро сдобрена салом, и Василий умял её очень быстро. Запивал сбитнем и большой кружки, в которую пожилая женщина всё подливала да подливала, качая головой.

— Разве ж на войне сбитень будет, — говорила она. — Пей, родной, пей, я ещё наварю. Для ратных людей не жалко.