Словесное древо

главным образом надеждой на Вашу помощь, на Ваш подвиг доброты и милостыни. На

золотых весах вечной справедливости Ваша глубокая человечность перевесит грехи

многих. Кланяюсь Вам земно. Плачу в ладони рук Ваших и с истинной преданностью,

любовью и обожанием, которые всегда жили в моем духе, и только дьявольский

соблазн и самая трепетная глубокая забота не причинить Вам горя на время отдалили

внешне меня от Вас — в Москве. Жадно и горячо буду ждать от Вас письма. Кланяюсь

всем, кто пожалеет меня в моем поистине чудовищном несчастии.

Если бы удалось зажить своей землянкой, то было бы больше покоя для души моей,

а главное, чужие глаза не видели б моего страдания. Что слышно в Москве про меня?

Возможны ли какие-либо надежды? Нужно торопиться с хлопотами, пока не поздно. Я

подавал из Томска Калинину заявление о помиловании, но какого-либо отклика не

дождался. Не знаю, было ли оно и переслано. Еще раз прощайте! Еще раз примите

слезы мои и благословения. Земно кланяюсь Анат-<олию> Ник<олаевичу>, милым

Вашим комнатам с таким ласковым диваном, на котором я спал! Где будете летом и где

будет Н<адежда> А<ндреевна> ?

Адрес: Север<о>-Запад<ная> Сибирь, поселок Колпашев. До востребования

такому-то.

200. С. А. КЛЫЧКОВУ

12 июня 1934 г. Колпашево

Дорогой мой брат и поэт, ради моей судьбы как художника и чудовищного горя,

пучины несчастия, в которую я повержен, выслушай меня без борьбы самолюбия. Я

сгорел на своей «Погорел ыцине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на

костре пустозерс-ком. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смо-

листыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Феодора Алексеевича и нашу,

201

такую юную и потому много не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на

верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами.

Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и

легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же

я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего

раньше не было. Поселок Колпашев — это бугор глины, усеянный почерневшими от

бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или

они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь

подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки в погоне за жраньем. Подумай об

этом, брат мой, когда садишься за тарелку душистого домашнего супа, пьешь чай с

белым хлебом! Вспомни обо мне в этот час — о несчастном — бездомном старике-

поэте, лицезрение которого заставляет содрогнуться даже приученных к адским

картинам человеческого горя спец-переселенцев. Скажу одно: «Я желал бы быть

самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве!» Небо в

лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер — это

зовется здесь летом, затем свирепая 50-градусная зима, а я голый, даже без шапки, в

чужих штанах, потому что всё мое выкрали в общей камере шалманы. Подумай,

родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?! Куда

идти? Что делать? Что-либо ра <гасть текста утрагена> ему, как никому другому, сле-

довало бы мне помочь. Он это сам хорошо знает. Помогите! Помогите! Услышьте хоть

раз в жизни живыми ушами кровавый крик о помощи, отложив на полчаса

самолюбование и борьбу самолюбий! Это не сделает вас безобразными, а напротив,

украсит всеми зорями небесными! <Часть текста утрагена.>

Прошу и о посылке - чаю, сахару, крупы, компоту от цинги, белых сухарей, пока у

меня рвота от 4-хмесячных хлеба с водой! Умоляю об этом. Посылка может весить до

15-ти кило по новым почтовым правилам. Летним сообщением идет три недели.

Прости меня за беспокойство, но это голос глубочайшего человеческого горя и отча-

яния. Узнай, что с моей квартирой — соседи мои Швейцер тебе расскажут подробно.

Ес<ть> ли какие надежды на смягчение моей судьбы, хотя бы переводом в самые

глухие места Вятской губ<ернии>, как напр<имер>, Уржум или Кукарка, отстоящие от

железной дороги в полтысячи верстах, но где можно достать пропитание. Поговори об

этом — Кузнецкий мост, 24 — с Пешковой, а также о помощи мне вообще. Постарайся

узнать что-либо у Алексея Максимыча. Не может ли мне помочь Оргкомитет хотя бы

денежным переводом. Нельзя ли поговорить с Бубновым? Подать ли во ВЦИК

Калинину о помиловании? Думаю, что тебе на свежую голову всё это ясней, я вовсе

оглох и во всем немощен. Бормочу с тобой, как со своим сердцем. Больше некому.

Целую твои ноги и плачу кровавыми слезами. Благословляю Егорушку, земно

кланяюсь куме и крепко верю в ее милосердие. Не ищу славы человеческой, а одного

— лишь прощения ото всех, кому я согрубил или был неверен. Прощайте, простите!

Ближние и дальние. Мерзлый нарымский торфяник, куда стащат безгробное тело мое,

должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому существу большей боли и

поругания нельзя ни убавить, ни прибавить. Прости!

Целую тебя горячо в сердце твое. Поторопись сделать добро - похлопочи и напиши

или телеграфируй мне: Колпашев, до востребования. Н. Клюеву.

12 июня 1934 г.

201. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Первая половина июня 1934 г. Колпашево

Жду, — не дождусь — весточки-письма. Невероятно тоскую. Усердно прошу 3. П.