Словесное древо

позволяли обстоятельства, твое бытие. Хотя бы чашкой кофе, сдобными пышками,

стихами и образным мышлением... Теперь же как мне быть? Я в великой нищете.

Впереди... Но что об этом рассуждать? Иногда собираюсь с рассудком и становится

понятным, что меня нужно поддержать первое время, авось мои тяжелые крылья,

сейчас влачащиеся по земле, я смогу поднять. Моя муза, чувствую, не выпускает из

своих тонких перстов своей славянской свирели. Я написал, хотя и сквозь кровавые

слезы, но звучащую и пламенную поэму. Пришлю ее тебе. Отдай перепечатать на

машинке, без опечаток и искажений, со всей тщательностью и усердием, а именно так,

как были напечатаны стихи, к титульному листу которых ты собственноручно

приложил мой портрет, писанный на Вятке на берегу с цветами в руках — помнишь?

Вот только такой и должна быть перепечатка моей новой поэмы. Шрифт должен быть

чистый, не размазанный лилово, не тесно строчка от строчки, с соблюдением всех

правил и указаний авторской рукописи и без единой опечатки, а не так, как были напе-

чатаны стихи «О чем шумят седые кедры», что, как говорил мне Браун, и прочитать

нельзя, и что стало препятствием к их напечатанию и даже вызвало подозрение в их

художественности. Всё зависит от рукописи и как ее преподнесешь. Прошу тебя

запомнить это и потрудиться для моей новой поэмы, на которую я возлагаю большие

надежды. Это самое искреннейшее и высоко зовущее мое произведение. Оно написано

не для гонорара и не с ветра, а оправдано и куплено ценой крови и страдания. Но всё,

повторяю, зависит от того, как его преподнести чужим, холодным глазам. Если при

чтении люди будут спотыкаться на каждом слове и тем самым рвать ритм и образы, то

поэма обречена на провал. Это знают все поэты. Перепечатка не за спасибо и не

любительская стоит недорого. Текста немного. Лучше всего пишущая машинка,

кажется, системы ундервуд. Прежде чем отдавать печатать, нужно спросить и систему

204

машинки, а то есть ужасные, мелкие и мазаные. Отнюдь не красным шрифтом —

лучше всего черным. Всё это очень серьезно.

С радостью я всматривался в снимок с портрета твоей работы — Зощенко. Как ты

растешь, дитя мое! Глупая болтовня Сонечки Кали-тиной, конечно, ни при чем. Но

сколько вкуса в Зощенко! И античный барельеф на стене, и простота позы придают

глубину и смывают всякое легкомыслие с этого писателя. Мера портрета, пропорция,

весь план говорят о высоком твоем чутье. Прошу тебя, присылай мне всё, что можешь.

Снимки, книги, журналы. В моем сером бытии всё это будет празднично и сладко! У

меня голые стены, но на зиму, вероятно, придется залечь в земляную яму с каменкой,

как в черной бане, так как я не смогу платить за жилье 20 руб. в месяц. Ах, если бы

были эти аккуратные ежемесячные 20 рублей! Я бы имел совершенно отдельную келью

с избяной плотной дверью, с оконцем на сосновый перелесок, с теплом, тишиной и

чистотой, отсутствие которых причиняет мне нестерпимые страдание! Подумай об

этом, дитятко!

206. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

4 июля 1934 г. Колпашев

Незабвенное мое дитятко. Кланяюсь я тебе низко, приветствую, благословляю и

целую душевно! Я писал тебе несколько писем, но ответа на них не получал, исключая

двух телеграмм — одну в Томск, другую — в Колпашев, по которым сужу, что что-то

до тебя дошло. Со слезами благодарю твое сердце за заботу. Сознание, что кто-то меня

пожалел — дает мне силы тянуть унылые дни, а они воистину так тошны и унылы, что

нужно быть остяком, чтобы найти в них смысл и содержание! К тому же я болен,

давнишняя болезнь сердца теперь остро дает себя знать, — я без сил, хожу и шатаюсь,

к тому же в дверь мою постучалась мертвой костью неизбежная в здешнем краю

тетушка Малярия. Два дня и две ночи меня трясло то в поту, то во льду. Лекарств,

конечно, никаких.

Сейчас 12 ч. дня, за окном тяжелое, низкое, совершенно зимнее небо; тускло,

свинцово-зеленым блеском мреет жалкий картофельный огород, за ним две огромных,

покосившихся избы без изгороди, без единого кустика вокруг; собака, похожая головой

на щуку, сидит прямо в грязи и как околевшая неподвижно смотрит в бухлое серое

небо. Я никогда не мыслил, что есть в мире такие окаянные места.

Из обломка стакана, который заменяет мне чернильницу, я пишу тебе. Не можешь

ли ты твоей свежей головкой уловить, что со мной? Кончилась ли моя жизнь или

начинается иная, полная привидений и болотных призраков, которые беззвучны и лишь

обдают меня сырым холодом? Я сейчас дрожу, нужно бы затопить печку, но дров нет,

потому что они десять руб. воз. Послали меня в общежитие исполкома — это только

что срубленный длинный дом, с модными огромными окнами, стекла которых с одного

<окна> с треском вылетают из рам, уступая первому налетевшему ветру. Помещение —

летнее. В щели пола виден свет и трава, и т. д. Как я буду коротать в нем 60-градусную

зиму? Есть каморка в полземлянке, оконце выходит на Обь, за ним растет куст лебеды;

каморка шагов пять длины и три ширины с печуркой — плата 15 руб. в месяц без дров.

Что делать? Напиши об этом.

Ссыльные своими руками нарыли здесь целые улицы землянок и живут в них. С

непривычки в землянке - как в могиле - очень обидно. Стены такой ямы выложены

досками, мелким лесом, крыша покрыта дерном и завалена всяким хламом; горшок,

обломок железа заменяет трубу. На зиму я совершенно голый - есть надежда достать

сермяги — но нужно 1У2 кило ваты, черных ниток и метров шесть черной подложки,