Словесное древо

самих вещей, а то и не надо, лучше деньги, за них здесь можно купить и подушки и

перину иногда очень дешево. Здесь попадаются прекрасные кошмы татарской работы

— узорные - тебе бы на пол или на стену, было бы прекрасно! Не забывай, дитя, деда.

Кланяюсь тебе низко и люблю кровно. Умоляю о письмах, о помощи, чтобы мне

собраться с силами, а там видно будет.

Кланяюсь прекрасной Неве, всем, кто знает меня. Где дядя Пеша? Пусть приезжает

сюда. В Нарым много приехало добровольцев. А ведь ему всё равно где жить. Жалею

расстаться с письмом, как с тобой говоришь, но делать нечего, в глазах зарябило, до

того дописал. Любимый мой, дитя мое, не замедляй письмами!

Прощай. Прости! Горячо целую. Желаю счастья. Прямых путей. Да будет твое

искусство чисто и не осуждено перед Вечными Очами. Душа моя с тобою. Жду письма

и помощи на пропитание.

24 июля 1934 г.

209. Н. С. ГОЛОВАНОВУ

25 июля 1934 г. Северо-Запад<ная> Сибирь, поселок Колпашево

Дорогой Николай Семенович, прошлую зиму я был поставлен в очень тяжелые и

невыносимые жизненные условия и в силу их отдалился от многих драгоценных моему

сердцу людей, старался лишний раз не быть и у Вас, подвергаясь, быть может, дурному

о себе самом пониманию, но ради моей судьбы как художника и человека прошу Вас,

помогите мне участием, ибо вся моя надежда на помощь тех, кто не может пройти

мимо трагедии поэта. Я сослан за поэму «Погорель-щина», ничего другого за мной нет.

Статья 58-ая, пункт 10-й, предусматривающий агитацию.

Я неминуемо погибну без помощи со стороны.

Услышьте, помогите!

Все свои прекрасные и заветные вещи в Москве я хотел бы предоставить Вам, на

Ваши оценку и усмотрение.

Сообщите телеграммой, возможно ли через Вас передать лично Калинину или

Ворошилову мое заявление о помиловании? Это самый верный путь к моему спасению.

Прошу великую Нежданову о помощи. (Так я и не окончил «Повесть об Алконосте

нежданном», где есть потрясающие по красоте русские рапсодии об Ант<онине>

Васильевне.) Если останусь жив — допишу — это небывалое и многоцветное, как

павлин, произведение.

Умоляю о посылке Вашу маменьку и сестрицу — чаю, сахару, макарон, крупы для

каши, сала, сухарей белых, компоту яблочного от цинги и т. п. Деньги только

телеграфом.

Сообщение почтой тянется месяцами, с октября до зимнего пути совершенно

прекращается.

210

История и русская поэзия будут Вам благодарны. Целую ноги Ваши и плачу

кровавыми слезами.

Николай Клюев.

210. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ

28 июля 1934 г. Колпашево

Дорогая Надежда Федоровна! Получил Ваши посылки, как бы из другого мира

гостинцы. Такой сказкой пахнуло мне в душу от милых вещей, ведь они пришли из

Москвы, с Голутвинского переулка, где меня любили и где я видел столько ласки и

внимания, и только мучительные и безобразные условия, в которые я был поставлен за

последний год, разлучили меня с ним. Но всё к лучшему. Ваши сердечные прямые

слова как корпия на мои раны. Умоляю Вас о письме. Каждое Ваше слово я пью, как

липовый мед. Так мне никто не скажет. Я очень обрадован, что для Вас понятна моя

чисто внешняя неискренность, я очень страдал за это неприсущее мне по природе

свойство, но я пробовал раз в жизни обыграть черта в карты - теперь познал, что для

этого я не гожусь. Сколько труда было Вам с посылками! Как трогательны клубки с

шерстью! Облил я их слезами. Два платочка с голубыми каемочками — благодарю за

них, через всё я общаюсь с дорогими мне людьми, и вот уже три дня, как будто гощу у

Вас, вижу Ваши милые комнаты, где столько пережито мною чистых чувств, слов и

видений. Я готов оставить Нарыму руку или ногу, как медведь капкану, только бы ухва-

титься за порог Вашего жилища и рыдать благодарно, как может благодарить человек,

снятый с колеса! Вечные очи любви и звезды небесные — порука за мою искренность

и благодарность. Над<ежде> Андр<еевне> я написал письмо и в Москву, и на Кавказ,

Горькому, думаю, напрасно писать. У него есть секретарь Крючков, который мое

письмо непременно затормозит. Нужно письмо вручить лично и поговорить. Горький

всю жизнь относился ко мне хорошо, я крепко надеюсь, что и теперь он не изменился

ко мне. Ведь поэт Павел Васильев, которого он поучает и отвечает письмами на его,

Васильева, письма, только мой младший ученик в искусстве. Квартира моя еще в июне

была запечатана. Послал доверенность, заверенную официально, не знаю, что будет. У

меня ведь все вещи-то на любителя и для ширпотреба не годятся. Если продать,

наприм<ер>, ковер или древние складни, то я хотя бы сколько-нибудь смягчил Ваше

беспокойство обо мне и моем куске хлеба. Ах, если бы удалось это! Недавно я получил

сообщение, что мне разрешено печататься везде, где пожелаю, дело лишь за

созвучными с нашей эпохой произведениями. Но не оставляйте меня! Время свое

покажет. Вот идет полярная зима, уже тянет из тундры изморозью по вечерам, а я ведь

только что перенес воспаление легких, очень ослаб, горю и глухо кашляю, если к этому

прибавить старинную болезнь сердца, общий ревматизм и болезнь сосудистой ткани,

то хлопотать обо мне долго не придется. Напишите, как живете? Что нового в

искусстве Миши? Окончил ли он своего Сирина? Жалеет ли меня? В Колпашеве театра

нет. Хотя часто сердце щемит от необходимости побывать в нем, но приходится

убаюкивать себя прошлыми видениями. Интересных людей я не вижу. Иногда на улице