Словесное древо
Шрифт:
друга крепко и полетели вниз, как бадья колодезная. О дно не расшиблись, на ноги
60
встали. Воззрились, двух птиц огромадных увидели. Заклохтали индюки, как
мельничные песты, турком да шипом нас встречая. Темные птицы, как кедры
дремучие...
Вдомёк мне стало, что надо от них кормом откупиться. Стали мы корм искать, ты у
одной стены, я у другой. Нашли по волоковой доске, какие у рундучных лавок бывают;
на твоей и на моей наши имена прописаны. Отодвинули мы доски — по ковриге
хлебной
Стали мы птичищам мякиш крошить, с рук кормить, и чем больше ковриги на исход
идут, тем кровь человеческая в мякине явственней. Глотают птичищи кровавый мякиш
— вот-вот и нас пожрут. Только помыслил я это — вижу, тебя, Н<иколай> И<льич>,
птичища в зоб уместила, пожрала и от сытости угомонилась, как бы спать собралась.
Моя же птица по-человечески заговорила: мол, меня тогда пожрет, когда домой
отведет. Спрашиваю я птицу: «Ты — я?» И ответила мне птица: «Да, я — ты!»
Пошла птица меня домой выводить, и усмотрел я, что ноги у ней петушиные,
золотой чешуей покрыты, и когти золотые...
Привела меня птица к окованной двери, засов железный сдвинула и меня в дверь
пропустила. Не выйти мне назад во веки веков: дверь окованная, заклятая. Ужас на
меня накатил, мертвый страх! Попал я в львиное ущелье: львы и тигры в нем, как
глазом охватить, стадами стоголовыми гнездятся...
Нет мне спасенья, мертвый страх в духе моем. Вдруг слышу я голос, из дикого
гранита голова бородатая гласит: «Достань кровь из уст моих!» Ударил я что есть мочи
ногой голову в зубы. Измазал кровью ноги и руки, и лицо, чтобы неуязвимым стать.
Стада львиные, щерясь и рыкая, дорогу мне дали через свой львиный двор. Миновал я
путь смертный, вижу: карфагенская стена передо мной, кладка тысячелетняя и зубцы
неприступные. И будто лестница на стену ведет, мне во спасенье.
Вознесся я на стену, простор узрел: и небо, и землю. Только и небо, и земля
струпные...
У самой стены и дальше, сколько глаза хватят, в гнойном желтоватом тумане тьмы
человеческих болванов копошатся. И тебя, Ник<-олай> И<льич>, узнал я среди них, и
голос мне подал - поганый вороний грай: «Здесь земля прокаженная!»
Вот меч смертельный, львиный мой сон!
Позади зубы львовы, впереди же проказа карфагенская.
30 июля 1923
ЦАРЬГРАДСКИЙ ЗАКАТ
Будто спасаюсь я от врагов. Забежал в болото, где треста болотная и вода по пояс.
Ныряю я в воде, одна голова поверх, боронюсь от врагов...
Выкарабкался на сухой берег, бегу березовым перелеском куда глаза глядят.
Прибежал к новой избе на опушке. Думаю, добрые люди живут, помолюсь им и
спасут меня. Вбежал в горницу, вижу, девка ждет меня, учливая, зовет в другую
горницу. «Там, — говорит, — бармы для
тебя приготовлены!»Знаю, думаю, какие бармы. Петля удавная!
Девка мне нитку сканую показывает. «Вот, — говорит, — на какой тебя повесят!»
Размыслил я — не страшно нитки. Пошел я за девкой в другую горницу. Стал к окну, и
в лицо мне горний свет бьет. Обернулся - не одна, а три девки позади меня на лавке
сидят, зубы скалят. Прядей они, нитки прядут, прялицы крашеные и веретна со звоном.
Не опомнился я, нитками весь запряден... Перерезали мне нитки горло, как петля
удавная, и умер я в единый миг, плоть девкам оста-вя, а сам же лебяжьим лётом лечу
над великим озером. Тихи и безбрежны воды озера, вечная заря над ним, о которой
поется «Свете тихий» по церквам русским. Паруса безмятежные в заре, в воздухах и в
водах. Лёт лебединый во мне и стихира в памяти:
61
Парусами в онежские хляби Загляделся царьградский закат!
24 марта 1924
ЛЕБЯЖЬЕ КРЫЛО
А я видел сон-то, Коленька, сегодня какой! Будто горница, матицы толстые, два
окошка низких в озимое поле. Маменька будто за спиной стряпню развела, сама такая
веселая, плат на голове новый повязан, передник в красную клетку,
Только слышу я, что-то недоброе деется. Ближе, ближе к дверям избяным. Дверь
распахнулась, и прямо на меня военным шагом, при всей амуниции, становой пристав
и покойный исправник Качалов.
«Вот он, - говорят, - наконец-таки попался!». Звякнули у меня кандалы на руках, не
знаю, за что. А становой с исправником за божницу лезут, бутылки с вином вылагают.
Совестно мне, а материнский скорбящий лик богородичной иконой стал.
Повели меня к казакам на улицу. Казаки-персы стали меня на копья брать. Оцепили
лошадиным хороводом, копья звездой.
Пронзили меня, вознесли в высоту высокую! А там, гляжу, маменька за столом
сидит, олашек на столе блюдо горой, маслом намазаны, сыром посыпаны. А стол
белый, как лебяжье крыло, дерево такое нежное, заветным маменькиным мытьем
мытое.
А на мне раны, как угли горячие, во рту ребячья соска рожком. И говорить я не
умею и земли не помню, только знаю, что зовут меня Николой Святошей, князем
черниговским, угодником.
8 июля 1925 Петергоф
ПУЧИНА КРОМЕШНАЯ
Страшно рот открыть, про этот сон рассказывать...
Будто Новый год на земле, новые звезды и новый ветер в полях. А я за порогом
земным, на том свете посреди мерзлой, замогильной глади. И та гладина - немереный и
немыслимый кал человеческий да трупная стужа...
Иду я тысячу лет, а всё пристанища нету. . Но вот будто малый приступочек. Присел
я на него — не пойду никуда... Только воем в уши плеснуло: вижу, два беса человека,