Словесное древо

как бочонок, катят. Наросли на человека все грехи его, и, как чан мясной, он катуч...

Других два беса под человека одеты, богатых кабаков гости: манишка, джимы и всё

прочее; только крещеной душе узнать, что это враги. Кувырком, с плясом и гончей

рысью волокут они человека за ноги, как дровни за оглобли. За дровнями третья пара,

поперек трость панельная в серебряных буквах, а на ней голова насажена бабья, в

рыжих волосьях, а кишки, кал земной и мервецкий мусор, метут...

Сотворил я молитву, в духе своем Христу кланяясь, любовь свою к его любви

возношу...

Слышу вой человеческий пополам с волчьим степным воем. Бежит оленьим бегом

нагой человек, на меня поворот держит. Цепью булатной, неразмыкаемой человек этот

насквозь прошит, концы взад, наотмашь, а за один из концов лютый и всезлобный бес,

как за вожжу, держится, правит человеком куда хочет. У той и другой ноги человека

кустом лезвия растут, режут смертно.

«Николай, нет ли меду?!»

А бес гон торопит.

«Ведь я не пьяный, не пьяный!»

А бес гон торопит.

И помчался оленьим бегом человек Есенин. Погонялка у беса — змей-чавкун, шьет

тело быстрее иглы швальной. На ходу, наутёке безвозвратном два имени городовых

выкликнул Есенин: Белев, Бежецк.

62

Возрыдал я Спасу... Чую, под локтем у меня как бы узенький про-ходец, только

боком втиснуться. Помыслил я укрыться от страха ночного в проходец этот. Тискаюсь,

тискаюсь, о лоб и затылок стены задевают. Шуршат стены мертвецкой кожей да

волосьями. Стала одежа с меня, как корка с недопеченной ковриги, отваливаться, а за

ней и тело стало строгаться. Утончился я, белым, костяным стал... Чую, под ногами

мокро, всё глубже, глубже ноги в мертвую кровь уходят. А впереди шум сточный,

водяной, кромешная кровавая пучина...

Некуда мне двинуться... Гляжу, человек ко мне идет. Пучина его держит, не мочит

он своих ног в крови. В черном весь человек, в мягком, складчатом, а лицо, как воск,

легкое и тонкое.

«Николай Васильевич Гоголь?» - «Да, - говорит, - это я. Пока еще здесь, за

сомнения. Вы всё написали, что я вам советовал? У меня был молитвенник — о<тец>

Матвей, к вам же я послал Игнатия. Писать больше не о чем...»

Конец сну.

I января 1926

ДВУРЯДНИЦА

В эту зиму больше страшные сны виделись... До Троицына дня ночи тяжелые.

Только когда пришло с иконописного Палехова письмо от зографа-приятеля, такое

нехитрое да заботное, привиделся мне в ночь с воскресенья на понедельник теплый

турецкий сон.

Будто я в лодке на теплых шелковых водах; цвета глубина водяная лиловато-

зеленого.

Плещет двухлопастным веслом детина курчавый, черноочитый и запеклый; весь

голышом, только уды горячие (я знаю, что они горячи), пестрым труном прикрытые.

Едем мы под мост, не теперешний — тысячелетний, с каменными сводами. Над водой

выведены они мудрой строительной силой.

Такая сладость на водах, ветер густой, померанцевый, как пуховое опахало, с

бороды копоть зеленую сдувает. А в лодке сладкие стручья жареные в рот просятся; ем

будто я стручья, на язык и утробу вкусные, сладко насыщающие, а лодочник надо мной

смеется, веслом двухлопастным плещет, теплый зеленый шелк в груды сгребает: мол, у

нас эти стручки только свиньи едят! А я ему по-турецки ответ шлю: «Ничего, если у

вас свиньи, то нам сладко и дешево!»

А на левом берегу три Софии стоят; с боков златы, напрямки же, как с лодки

глядеть, более жасминного цвета и как жасмины нежны и душисты.

И знаю я сонным знанием, что шелковые воды — это ожившая Сахара, что путь

мой свят и первоначален.

Проснулся я, от радости крестом себя осеняю крепко так, до боли на лбу и под

ложечкой. А когда забылся, вижу себя на русской полевой тропинке: место высокое, на

тысячу верст окрест видно, всё низины да русла от озер да рек утекших. Ушли воды

русские, чтоб Аравию поить, теплым шелком стать. И только меж валунов на сугорах

рыбьи запруды остались: осетры, белуги сажени по две, киты и кашалоты рябым

брюхом в пустые сивые небеса смотрят. Воздух пустой, без птиц и стрекоз, и на земле

нет ни муравья, ни коровки Божьей. И не знаю я, куда идти по полевой псковской

тропинке меж рыбьей бесчисленной падали.

Апрель 1928

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПЕРВЫЙ СОН

Я был с маменькой в каком-то незнакомом мне храме: много молящихся, идет

торжественная служба, и вдруг у самого алтаря происходит какое-то смущение, спор

между священником и диаконом. Спор усиливается — получается смятение...

63

Маменька мне говорит: «Уйдем, Коленька. Благодать отсюда ушла». И мы вышли с ней

из храма и пошли по дороге. По обе стороны деревья, кусты — чем дальше мы шли,

тем всё оголенней становилось вокруг, как-то безрадостно. Потом пошли голые скалы,

а затем и песок. Камни и песок.

Маменька шла впереди, на повороте куда-то скрылась. Я старался разыскать ее, но

ее не было. Наконец я вышел как бы к заливу морскому. У берега, вижу, стоит

огромный пароход со многими ярусами, и на каждом ярусе стоят в старинных одеждах

рядами русские подвижники, странники, мученики, святые — каждый на своем ярусе.

Здесь же и преподобные, и великомученики, и блаженные, юродивые — по своим

ярусам. На мачте — хоругвь с изображением Нерукотворного Спаса.

На носу и корме прикреплены цепи, и какие-то громоздкие существа с крыльями

держат концы, стоя на земле: один у носа, другой у кормы. Этим они держали корабль.

Сходни опущены к берегу. Полная торжественная тишина - все молча кого-то ждут.