Словесное древо

погибелью.

Солдатишко - язва, этапная пустолайка, меня выстрелом кончать будет. Заплакал я,

жалко мне того, что весточки миру о страстях своих послать нельзя, что любовь моя не

изжита, что поцелуев у меня кошель непочатый... А солдатишко целится в меня, дуло в

лик мой наставляет...

Как оком моргнуть, рухнула крыша-череп, щебнем да мусором распался коридор-

хвост.

Порвал я на себе цепи и скоком-полетом полетел в луговую ясность, в Божий белый

свет... Вижу, озеро передо мной, как серебряная купель; солнце льняное непорочное

себя в озере крестит, а в воз-дусях облако драгоценное, виссонное, и на нем, как на

убрусе, икона возвиглась «Тихвинския Богородицы»...

«Днесь, яко солнце пресветлое, воссия нам на воздусях, всечест-ная икона твоя,

Владычице, юже великая Россия, яко некий дар божественный с высоты прияла».

24 июня 1923

СЕДЬМОЕ КОЛЬЦО

На память мученицы Февронии, что палачами своими была вселюдно на куски

рассечена, видел я сон про твое, Коленька, убиение.

Будто два безвинных и бесчеловечных тебе лицо ударом окровя-нили и жиганским

ножом прокололи тебе грудь. Казенные люди — убийцы твои — одеты в военное, но

безликие, и говор их — бормота-нье да хрип сивушный про ящик. И за ящиком я

спрятался, свое остервенелое сердце ужасом да отместкой утешаю.

Гляжу, в ящике снаряд динамитный. Ухнул я снарядом в душегубцев, в проклятых,

давно ненавидимых... Громным взрывом выкинуло меня, как пушинку, в мякоть какую-

то...

Гляжу - хлев передо мной коровий, навозом и соломой от него несет. Вошел я в

хлев, темень меня облапила, удойная, добрая мгла. Узрел я дверь в стене; знаю, что не

простая это дверь, драгоценной работы она, и порог ее священный. Отпер я дверь, в

завесу глазами уперся. Завеса как бы из огня мягкого ткана, и буквы на ней полукру-

жьем светлым: «Приидите ко мне вси, вернии...»

Стал я душу свою спрашивать, верный ли я? Перекрестился и одолел завесу.

Пахнуло на меня неизреченным, чем христовская заутреня цветет. Ясли коровьи передо

мной стоят, из белого камня высечены, а над ними пречистые лампады горят.

На каменном ложе ты убиенный, всякое житейское попеченье отложивший,

Авелевой наготой светишься. Бесчисленны раны твои, язвы, пупыри и отеки. Уразумел

я, что искусало тебя насмерть житейское море, и все грехи твои перед Богом на теле

59

твоем, как явной бумаге, язвами рассказаны... Врач тайный, а какой, словами не ска-

жешь, тело твое целить тщится. Но какое лекарство ни приложит, на всякое запрет

свыше нисходит. Догадался я, что к последнему прибегает врач, и голос свышний

пролился: «Той язвен бысть за грехи наша и мучим бысть за беззакония наша,

наказание мира нашего на нем, язвою его мы исцелехом».

Вдруг вострепетал человеко-коршун, из тьмы родясь, и сам темный, и затрапезным,

всеми земными скрипами, мутью и сипом исполненным голосом как бы указ преподал:

мол, исцелять еще не сроки, он не прошел седьмого кольца.

Возрадовался я тайне, глаза же мои плотские дальше покатились. Мерещится

глазам улица, дома огромные и холод в них. Ворота под одним из домов кашалотовой

пастью зияют, и ты, Николенька, из пасти этой мне шляпой махаешь: «Прощайте, —

вопишь, — Николай Алексеевич! Теперь-то я уж погиб навеки...» Подбежал я к

воротам и прочитал номер дома - 12.

Ты же сгиб, знаю, бесповоротно и бесспасительно.

10 июля 1923

СТУДЕНАЯ ЖАЖДА

Будто двор снежный в церковной ограде. На дворе церквушка каменная,

толстостенная, почитай, вся снегом занесена. В надовратном кокошнике образ

Миколин, и ты, братец мой, в нищем пальтишке, голорукий, в папертные врата

стучишься - иззябший и бездомный.

Под оконцем церковным ледяной колодец, а в нем вода близкая, но не нагнуться

мне, пясткой не захлебнуть: норовлю я черпаком берестяным водицы испить. Только

гляжу, человек передо мной бородатый на костылях по имени и отчеству меня

окликнул и в церковь позвал причастной теплотой мою студеную жажду погасить.

Человек на костылях и ты, братец, на снежных крыльцах в одно слились, и обличье

у вас стало одно и голос один.

Врата же церковные открыл Невидимый...

14 июля 1923

ЛЬВИНЫЙ сон

Будто топлю я печь в новой избе. Изба пространная, с сараем и хлевами под одну

крышу. Только печное полымя стеной из устья пошло, не по-избяному, а угрюмо и

судно...

Выскочил я в сени - жар в сенях; я в сарай - тамо треск огненный. Выбежал я на

деревню, избы дымом давятся, народ бежит погорелый, спасенья ищет... А в ветре зола

горячая да изгарь...

И будто меня поджигателем сочли; надобно мне от казни ухорониться. Слежка за

мной в восемь глаз...

Стали перелески да поля строеньем перемежаться. Домик белый на горке, а перед

ним черные бабы по-кошачьи на локотках спят, себя за деньги показывают — в пользу

погорельцев. Толкнулся я в дом, а там четверо меня ищут; все на одно лицо, корявые.

Не верю я их заговоркам да басням, уйти пытаюсь...

Пробрался в кусты подоконные, думаю, от казни оборонюсь. Гляжу, меж кустов

столишко заплеванный пивной, за ним пропойцы, что дрязгом сыты, и ты, Николай

Ильич, с ними...

Побежал я в садовую калитку, но казни не избыл: повел меня с тобой корявый на

булыжный двор казни предать. Столбы и виселицы готовы...

Сгинул корявый по своим заплечным делам, а я и говорю: «Спрячемся, Коленька,

под виселичную стойку!» Стали мы стойку от земли приподымать, холодом на нас

пахнуло, как из колодца. Под стойкой ход в землю оказался. Ухватились мы друг за