Соль под кожей. Том третий

Я всегда так его называла — Серёжа, Серёженька. Любила и ластилась как маленькая. Так любить могла только глупенькая Валерия Гарина. Слава богу, теперь я знаю, что это был просто долбаный адреналин, на котором этот моральный урод мастерски меня «качал».

— Я же знал… — Наратов уже даже почти выравнивает позвоночник, но вдруг стонет и снова скручивается. На лицо все признаки очень «серьезного разговора» с любимым тестем. Уже бывшим тестем, я так понимаю. — Знал, что с тобой что-то не так… Жопой чувствовал.

Сейчас он может говорить что угодно, но единственное, что чувствовала его жопа в мой адрес — это жадность и возможности. Он просто хотел пересесть с одной упакованной женской шеи на другую. И мою выбрал не случайно — по его логике, я была намного безопаснее Илоны, потому что за мной не стоял злой папочка, который в любой момент мог настучать по башке нерадивого зятя. А Наратову очень хотелось свободы, возможности раскачать очередную дуру, влепить ей клеймо зависимой истерички и жить припеваючи до тех пор, пока на горизонте не замаячит более перспективный «ресурс».

— Не вижу радости, Серёженька. Твой гениальный план выдать меня за Валерию Гарину сработал в самом лучшем виде.

— Сука, — стонет Наратов, сгибается, дышит так часто, что я на всякий случай делаю шаг назад. Оглядываюсь на Валентина и по взгляду вижу, что если этого мудака не дай бог стошнит мне под ноги — мой личный киборг не побрезгует затолкать все это обратно. — Сука, Лерка. Ты же… утопилась!

— Да, плавала я всегда неважно.

— Ты почему не… — Наратов справляется с дыханием, смотрит на меня с очередной порцией удивления. — Ты же могла!

— Так я сказала, Серёжа. Да и ты все услышал. — Как бы невзначай встряхиваю свободной рукой, совершенно точно имитируя тот самый жест, которым он семь лет назад «отряхнулся» от плачущей Валерии Гериной. Я столько раз прокручивала и повторяла ту сцену, что сейчас пантомима дается совсем без труда. Даже с легким облегчением.

Наратов внимательно следит за каждым моим жестом.

Морщит разбитый лоб.

Сцеживает новую порцию матов.

— И ты… столько лет… — Он натянуто и с бравадой смеется. — Лерка, сука!

Его даже разгадывать не интересно — настолько никудышный актер. С такими, как Наратов, всегда так: сначала они мастерски нахрапом лезут тебе под кожу, потом раскачивают на эмоциональных качелях, а потом начинают доить свои преференции. Но стоит только разгадать, как они устроены — и с божества моментально спадает его позолота, обнажая самую обыкновенную мразь. Скучную, предсказуемую.

— Так вот почему у меня все по пизде пошло! — орет Наратов, но снова мимо — Валентин даже не шевелится, у меня от его ора если что-то и дергается, то только уголок рта в попытке сдержать смех. — Ну ты и сука.

— Просто у меня память очень хорошая, Серёженька.

— И ты думаешь, что это так просто сойдет тебе с рук?!

— Уже сошло, — пожимаю плечами и киваю себе под ноги, — это ведь ты там, а я — здесь.

— И ты столько лет сидела на жопе и ждала? — не унимается Наратов.

— Нет, Серёж, это ты у нас опытный сиделец на жопе, и еще — на шеях. Женских. — Сокрушенно и даже почти снисходительно качаю головой. — А я пахала как проклятая. Время все расставило по своим местам.

Наратов еще раз сканирует меня взглядом.

Он голодный — я это отлично понимаю даже через семь лет сытой жизни.

Было бы слишком наивно верить, что он раскается. Единственное, что я вижу в глазах, которые когда-то боготворила, а потом так же люто возненавидела — это огромное, истеричное желание отмотать назад. Нажать эту жизнь на кнопку «возврат», вернуть себе сытую жизнь под «зонтиком» денег и связей Новака, снова украдкой сидеть на сайтах знакомств, окучивая очередную дуру, повышая свое раздутое чувство величия.

Он ни на секунду не думает о том, чтобы вернуть семь лет и, возможно, не предавать и не использовать. Совершенно точно — нет.

Такие как Наратов, Угорич, Андрюшенька и Завольский-старший не способны на раскаяние.

Возможно, на это не был способен и мой отец.

А я… Я никогда не узнаю, на что способна я, потому что вовремя отхожу в сторону и говорю «пас, я больше не играю». Но и слившейся себя тоже почему-то не ощущаю.

Как сказал бы Димка — чувствую себя умненькой.

— Значит, он тоже ничего не знает, — Наратов кивает на стеклянный небоскреб «ТехноФинанс», намекая на Завольского.

Хотя на самом деле намекает он совсем на другое.

— Серёжа, ты серьезно? — Морщусь, потому что он снова с шумом выдыхает в мою сторону. — Не надо, Серёженька. Ну подумай хоть немного своей головой, пошевели своими извилинами.

— Это ты пошевели, Лерка, сколько готова заплатить, чтобы никто не узнал твой маленький секрет. — Он все-таки сплевывает мне под ноги.

Валентин делает всего два движения — кажется, два, потому что ничего кроме легкого сквозняка и скользкой тени я больше не успеваю заметить.

Раздается хлесткий удар.

Хрип Наратова, на звук которого у меня даже ни один нерв не вздрагивает — настолько пофигу.

Валентин возвращается на место, а Сергей стоит на коленях, судорожно хватая воздух.

И даже не замечает, что растирает ладонью свой же плевок.

— Серёженька, ты можешь хоть сейчас пойти к Завольскому и все ему рассказать. — Хотя в теории с того дна жизни, в котором сейчас барахтается Наратов, выйти на этого монстра ему будет крайне проблематично. — Расскажи ему святую правду. Только не забудь углубиться в подробности, как именно ты об этом узнал, а самое главное — про завещание, которое ты собирался использовать, чтобы отжать у Завольского его денежки и теплое креслице. Я готова даже сумму с тремя нулями заплатить за билет в первый ряд на это представление.

Наратов всхлипывает, уже привычно выдавливает из себя щедрую порцию словесного мусора.

— Я тебе честно скажу, Серёженька, что твоя священная корова в моем огороде, наверное, доставит мне неудобства. Но ты ведь уже знаешь, что я из любого дерьма выберусь, потому что живучая. А вот что с тобой будет, родной мой?

Это просто ирония.

Такая черная и заслуженная, что впервые за время этого разговора я ощущаю легкий привкус удовлетворения. Больше не надо притворяться, можно смотреть в его затравленное перекошенное бессильной злобой лицо и говорить все, что хочется. Даже если за годы ожидания я растеряла почти всё, что хотела сказать.