Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни

Дуншэн рос под боком у матери. Он ухаживал за буйволами, косил сено, собирал грибы — занимался делами, которыми заполнена жизнь молодых людей в деревне. Он вырос сильным и здоровым, смекалистым и умным. Проведя в начальной школе всего год, он овладел уставным письмом кайшу, а у старого писаря научился некоторым приемам составления официальных бумаг. Платили посыльному немного, но зато ему не нужно было беспокоиться об одежде, питании и жилье. Дуншэн ежемесячно получал корзину просеянного зерна и мизерное жалованье. Зерно он относил домой, и оно сильно облегчало жизнь его матери. Жалованье в деревне кроме него получали всего четыре человека: командир отряда, старый писарь да два школьных учителя. Всем им платили какие-то гроши, но ополченцы из двухсот пятидесяти дворов села были добровольцами, вознаграждения им не полагалось. Так что положение Дуншэна было завидным, другие деревенские парни почли бы за счастье оказаться на его месте. Помимо жалованья и довольствия работа приносила и другие выгоды: освобождение от призыва и относительную свободу от постоянных поборов. Распоряжения о сборе средств, которые исходили то от военных, то от гражданских чиновников из города, распространялись на всех, кроме находящихся на государственной службе.

Взять хотя бы командира отряда по прозвищу Вездепоспел, который занимался устройством всех сельских дел. Всякий раз, как он посылал человека с гонгом и созывал деревенских старейшин в храм Царя лекарств на сход, он заявлял, что дружба дружбой, а служба службой, что богатые семьи возьмут основные расходы на себя, что он со своей мельницей и маслобойней и присутствующие тут владельцы винокурен и мелочных лавок готовы заплатить львиную долю. И тут же, помрачнев, жаловался, что торговля идет плохо и частенько приходиться влезать в долги. Однако каждый раз, отправляясь в город, он привозил оттуда очередную западную диковину: то новую фетровую шляпу, то иностранную авторучку. Подписывая документы, местные в большинстве рисовали крестик или оставляли отпечаток пальца, очень немногие ставили печать, а командир лез в нагрудный карман суньятсеновки [102] , вытаскивал авторучку — гладкое и блестящее маленькое чудо — и на глазах у изумленных односельчан выводил с ее помощью свое имя. Но больше всего поражала цена. Дороже, чем буйвол! Если это называется бедностью, кто отказался бы быть бедняком? Пять-шесть раз в год командир верхом на белом муле отправлялся в уездный город, и Дуншэн сопровождал его, так что считался в деревне человеком бывалым и повидавшим мир. Матери и сыну удалось снискать уважение односельчан — многие небогатые землевладельцы с дочерьми двенадцати-тринадцати лет желали заполучить Дуншэна в зятья, полагая, что он поможет их семьям крепче встать на ноги.

102

Мужской френч, похожий на военный китель, популярный в Китае вплоть до 1990-х гг.

Деревня находилась в пятидесяти ли от уездного центра и в трех ли от большой дороги. Стратегической важности она не представляла, и войска здесь никогда не размещались. Два источника, не иссякающие уже много лет, круглый год снабжали водой заливные рисовые поля. Террасы со всех сторон были окружены горами, на склонах которых росли тунговые и лаковые деревья, чайные кусты, бамбук. Деревенские правила запрещали беспорядочно вырубать лес, красть воду, отводя общий ручей к себе на участок, или оспаривать право на нее. Здесь так долго царил покой, что успели буквально для всего выработать правила, — это был особый мирок, непохожий на другие, постепенно приходившие в упадок деревни. Освященные веками традиции позволили некоторым семьям разбогатеть, и они утвердились в роли правителей и властителей здешних мест. Другие из поколения в поколение отстаивали право на аренду или нанимались в сезонные работники. Различия между двумя группами были очевидны, но разрыв не столь уж велик: и те и другие тянулись к земле, жили трудом своих рук, и никто не пребывал в праздности.

Однако на фоне перемен, происходивших в большом мире, неравенство порождало необузданных одиночек, которые становились сельскими бунтарями. В том, как они появлялись и формировались, прослеживались определенные закономерности. С детства они были непослушными озорниками, которые нарушали правила при любой возможности: рубили на удочки чужой бамбук, лазили в чужие сады за мандаринами и помело; выпускали воду из чужих рисовых чеков, чтобы тайком ловить рыбу; забирали дичь из не ими поставленных силков. С малых лет узнав, как легко жить, не работая, они, и повзрослев, не упускали случая обмануть. Такой образ жизни казался им романтичным. Из крестьян-тружеников они неизбежно превращались в гуляк и бездельников. Жизнь в деревне шла свои чередом по заведенному некогда порядку — таким героям негде было развернуться и проявить себя. Они могли лишь открывать небольшие сельские магазины, зарабатывать шулерством на игре в кости да заниматься ростовщичеством.

Они много знали о жизни деревни — знали, у кого сила и власть, знали, кто попал в затруднительное положение, знали, как выманить деньги у богатой вдовы без наследников. Постоянного дохода у них не было, и в поле они не работали. Зная, когда и где в округе проходят ярмарки, они шли туда и везде играли на деньги. В каждом селе на сорок ли вокруг у них были дружки, с которыми можно было весело проводить время и которые были готовы выручить их из неприятностей. Когда продавался скот, они были тут как тут, «помогая» заключить сделку, — чтобы потом потребовать комиссию, которой как раз хватало на выпивку. Когда в деревне устраивали представления пекинской оперы, они непременно участвовали в торжествах. Знакомый глава труппы в начале и конце празднества приглашал их на банкеты с обильным — ешь не хочу — угощением; их чествовали на церемонии открытия, называя имена, чтобы они внесли свое пожертвование в маленьком красном конверте вместе с другими благотворителями. Начинающим актерам в амплуа даньцзяо — юношам, играющим женские роли, — приходилось общаться с этими молодыми людьми и поддерживать с ними хорошие отношения, в противном случае их могли забросать камнями и освистать при появлении на сцене. Но если эти гуляки попадали в беду — наносили обиду местному воротиле или теряли лицо, столкнувшись с серьезными затруднениями, им приходилось как кораблю, который меняет пристань в непогоду, — бежать из родного дома, прихватив лишь узелок с пожитками. В большинстве они, следуя примеру Сюэ Жэньгуя, записывались в армию, и след их терялся, что вполне естественно, — рано или поздно они становились пушечным мясом.

С женщинами было иначе. Пока девочки были маленькими, их характер и склонности никак не проявлялись. Всё менялось, когда девочки подрастали и в них начинала просыпаться женщина. Если традиционный порядок подминал их под себя и им не удавалось освободиться от его оков, они сходили с ума или кончали жизнь самоубийством. Если же им суждено было прорваться через все видимые и невидимые преграды и выбрать собственный путь, то это обычно означало побег. Но и побег неизбежно заканчивался трагедией.

Однако период перемен, затянувшийся на два десятилетия [103] , непримиримая гражданская война, разделение страны на отдельные милитаристские вотчины разрушили традиционный сельский уклад. Исторические события коснулись и этой деревни. Стоило деревенским авантюристам разобраться в новой реальности, как в деревне, где было меньше трехсот дворов, обнаружилось несколько десятков стволов разнообразного огнестрельного оружия, десяток отставных капитанов и лейтенантов и два-три офицера чином повыше, точное звание неизвестно. Эти люди принадлежали к новому классу, они жили, не занимаясь физическим трудом, и мало чем отличались от паразитов. Те, кто имел собственные поместья, становились местными царьками, те, у кого не было ни кола ни двора, превращались в бродяг и бандитов. Всех их объединяла выраженная отчужденность от людей, земли и производительного труда, что с лихвой возмещалось особой ловкостью и жестокостью, особенно среди тех, кто научился использовать современное оружие, но не имел достаточно честолюбия и возможностей, а также денег, чтобы добиться более высокого положения. В деревне они могли разве что заняться мелкой торговлей, которая не требовала значительного начального капитала. Под свой способ существования они подвели целую философию, служившую вполне практическим целям. Этой неписаной философии следовали все те, кто умел извлечь максимальную выгоду из любых обстоятельств. «Я был вынужден», «Что мне оставалось делать», — так они объясняли и похищение людей ради выкупа, и производство опиума. Упадок нравов, порожденный тем, что они «вынуждены» были делать, усугублялся и распространялся.

103

Речь идет о двух десятилетиях начиная со второй половины 1910-х гг.

Именно тогда инстинкт самосохранения заставил богатые семьи самостоятельно взяться за защиту своей собственности. Они отправляли сыновей и племянников в военные училища и собирали деньги на покупку оружия — как бы для безопасности домочадцев и деревни в целом, но, по сути, для защиты своего привилегированного положения. Конечно, две эти группы вступили в конфликт. Кровавые стычки могли вспыхнуть в любое время и в любом месте, вражда передавалась из поколения в поколение. Но в эти двадцать лет, когда распадался деревенский уклад и изменялась вся жизнь общества в целом, еще сохранялась надежда на достижение временного равновесия. Одни держались за землю и усадьбы, маслобойни и винокурни, вторые уходили в горы разбойничать. Обе стороны по-прежнему признавали представителей другой стороны «своими», и это сглаживало конфликты и трения между ними, позволяя и тем и другим идти своим путем и жить так, как они считали нужным.

Такое положение дел могло показаться странным, но было широко распространено и являлось характерной приметой усугубляющихся в обществе противоречий. В большинстве планов по восстановлению мира и спокойствия в стране эти особенности никак не учитывались и не анализировались, что привело к череде трагедий, подливших масла в огонь войны. Деревенька, о которой идет речь, находилась в изолированном недоступном месте на границе Гуйчжоу — Хунань, где «особые товары» [104] были строго запрещены, но при этом облагались налогами. В таких условиях противостояние между двумя привилегированными группами часто исчезало благодаря «равному распределению прибыли». Деревня, находившаяся в стороне от правительственного тракта, как нельзя лучше подходила для контрабанды; незаконный оборот опиума и соли [105] помогал поддерживать здесь равновесие сил. Да, это было шаткое равновесие между противниками, но оно поддерживалось с обеих сторон. По крайней мере, для тех, кто оказывался в этих местах по делу, безопаснее было не иметь при себе оружия. Визитная карточка с именем нужного человека оказывалась полезнее, чем пистолет.

104

Здесь — опиум.

105

Соль тоже облагалась особым налогом, поэтому ее провозили контрабандой.

Служба Дуншэна в штабе ополчения порой вынуждала его сопровождать и защищать мелких торговцев с небольшим грузом опиума или соли. Дорога пролегала по контролируемой территории, так что работа была несложной. В три часа пополудни ему предстояло провести по проселочным дорогам двух торговцев особым товаром до границы с другим районом. Перед тем как Дуншэн отправился в путь, я завел с ним разговор о Цяосю. Он, приладив на ноги обмотки из пальмовой коры, попросил меня поправить завязки его соломенных сандалий и закрепить их на задниках, пропустив через специальные «ушки».

— Дуншэн, когда Цяосю сбежала, почему командир не послал тебя вернуть ее? — поддразнил его я.

— Человек не ручей — если захочет сбежать, плотиной не удержишь. Человек есть человек! Гоняйся, не гоняйся — не поймаешь.

— Вот именно что человек! Как она могла забыть, что сделали для нее командир и его мать? А старый писарь? А мельница, а запруда, на реке? Они же ей как родные. Вот ты — разве ты бы смог со всем этим расстаться?

— Мельница ей не принадлежит. Тебе все это нравится, потому что ты городской, а мы по-другому смотрим. Пора пришла, вот Цяосю и сбежала с мужчиной. За зло злом, за добро добром — всем придется платить рано или поздно.