Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

— Так ты правда ничего не знаешь о нем?

— Увы, нет.

— Невероятно. Удивительно. Ну что, хочешь небось послушать про него?

— Конечно.

Феодул Иванович Непряхин, по словам моего собеседника, был замечателен не только тем, что мог превращать воду в вино, рогатую гадюку в пастушеский посох или кормить голодных — это здесь многие умеют. Все эти фокусы могли впечатлить неграмотных египтян или простодушных рыбаков, но для людей сколько-нибудь просвещенных — это лишь особенный природный дар, как бывает у некоторых от рождения абсолютный музыкальный слух или способность видеть цвет звуков. Если бы этим ограничивались его способности, он остался бы, скорее всего, в памяти односельчан или жителей соседних сел (он родился в деревеньке Кашинского уезда Тверской губернии); ну, может быть, если бы пошел странствовать по Руси, то запомнился бы в качестве местночтимого святого. Святых-то в России несколько тысяч, есть среди них такие, которых вообще никто не знает и не помнит, так, перечислены где-нибудь в справочнике, в который разве что ученый какой-нибудь заглянет раз в сто лет. У Господа-то нашего, конечно, все они за пазухой, Он-то всем счет знает…

Так вот, был Феодул Иванович человеком скромным, благочестивым и самого правильного образа жизни, который только возможен для мирянина. Обучался он сначала в церковной школе, потом в учительской семинарии, а как выпустился оттуда, так и работал себе преподавателем по всем предметам в народном училище в соседнем селе. Редкой был простоты и душевной скромности человек, одна у него была страсть — очень он любил всяких зверей и птиц. И сам он скоромного — ни Боже мой — не ел и другим проповедовал. Нажаловались даже на него по начальству, что, дескать, толстовские идеи распространяет (а графа тогда как раз от церкви нашей отлучали), но он как дважды два растолковал, что Толстого хотя безмерно и уважает как писателя, но в секте почитателей его вовсе не состоит, а вегетарьянствует исключительно по велению души и сердечной склонности.

Каждый раз, как у соседей его деревенских должны были теленка там или поросенка резать — о, это была настоящая трагедия для Феодула Ивановича, он просто сам не свой становился. Несколько раз бывало, что, скопив какую-то сумму, он откупал для себя эту обреченную животинку и потом держал ее у себя, но скоро выяснилось, что всех все равно не выкупишь, а у спасенных аппетит-то ого-го! Так, жили у него в сараюшке три таких поросенка, которых на Рождество резать собрались, выросшие в огроменных трех свиней. От них ни молока, ни шерсти — только едят да едят. Уж сколько соседи ему предлагали их купить да на колбасу — ни в какую! А жалование у учителя сам знаешь, какое. Ну да справлялся как-то, а уж свиньи эти в благодарность ему стали вроде собак: хитрые, смышленые, только что не разговаривают. Теленок тоже у него оказался колченогий, но этот все теплое время сам питался — гулял себе да травку щипал. Тоже сам из дома уходил, сам приходил, никогда к деревенскому стаду не приставал, а все сам по себе. Тихий, был, спокойный, только тех не мог простить, своих хозяев бывших, которые его зарезать решили: с теми себя вел, как положено быку, так они и стали обходить его стороной.

А уж как дикое зверье к нему сбегалось — это просто рассказать невозможно. Бывало, особенно в снежные зимы, когда птичкам трудно пропитание добыть, наберет полные карманы проса — и в лес. И еще в торбочке морковок прихватит штучек с десяток. У него лыжи были охотничьи, камусом подбитые, он на них ловко шарк-шарк в самую чащу и там на полянке станет, посвистит по-особому — мать честная, что тут начинается! Со всех сторон летят к нему птицы — синички, снегири, чечетки, клесты, пуночки, пищухи, поползни! Шум, гам, писк, только не дерутся — он этого терпеть не мог. Из кармана достанет горсть зерна, насыплет себе на рукавицу овчинную, протянет руку, и птички — раз — и обсели ее всю. «Клюйте, — говорит, — но только с молитвой». И уж их уговаривать лишний раз не надо: так и не улетят, пока все не съедят, он только следит, чтобы всем досталось. А тем временем еще и зайцы бегут к нему из леса: он им свободной рукой морковку кидает, тоже чтобы побаловались. Им-то голод не грозит, они всегда себе прутиков найдут поглодать, но морковку-то все равно любят. И тоже приговаривает: «Кушайте, ушастые, во славу Божью». Так раздаст все, что у него есть, и домой опять на лыжиках своих — шарк-шарк. А назавтра снова: встанет до зари, накормит свою звериную богадельню, потом в школу детей учить, потом в лес.

Но тут, уже лет сорок ему было, когда захотелось ему в паломничество по святым местам, причем не, как обычно, к Сергию там или в Оптину, а сразу сюда: Иерусалим, Тивериадское озеро, Иордан, Фавор. Жалованье сельского учителя сам знаешь какое, копить не перекопить, но тогда работало уже Палестинское общество, которое специально таким, как Феодул Иванович, помогало сюда добраться. Купил он себе паломническую книжку — это значит, что больше он ничего платить не должен, весь проезд за счет общества. Дороги, конечно, не то, что сейчас: везде третьим классом ехать, самым дешевым-предешевым, спать вповалку, тьма египетская, грязь, запахи неприятные. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Взял он в школе своей годовой отпуск, помолился Богу, договорился с одной старушкой, что будет его зверье кормить в его отсутствие, а если он до зимы не вернется, то и лесным тварям станет пропитание таскать. Оставил он ей все свои сбережения, с собой же взял рублей не то тридцать, не то сорок — купить для той же старушки здешнего елея да другим учителям по открыточке со Святой земли. И отправился в путь.

Железной дороги тогда в Кашине не было, так что до Твери добираться на лошадках пришлось. Ну спешить Феодулу Ивановичу было некуда, имущества у него — один узелок с карманной Библией и сменой белья, так что где-то и пройтись ему не зазорно, да и в лесу заночевать вполне себе по силам. Тем более что человек-то он был особенный: и комары его не кусали, и дождик особо не поливал, а уж в деревнях, бывало, всякий рад его приветить да угостить. Бывают же такие люди на свете!

Так, как в народе у нас говорят, тихо не лихо, а смирней — прибыльней. Добрался он до Твери, там у знакомых остановился: был у него еще с семинарии приятель, машинист при очистительном винном складе, жена его и пятеро их деточек. Прожил там Феодул Иванович неделю, в баню сходил и дальше в путь засобирался. Ну от Твери уж разговор известный — сперва на поезде в третьем классе до Москвы, там переночевал на постоялом дворе и ранним утречком уже снова на вокзал, на поезд до Киева. Там, конечно, в Лавру сбегал, поклонился святым, в пещерах почивающим. Там же переночевал с другими странниками, отстоял утреннюю службу — и на вокзал, на поезд до Одессы.

В Одессе уже тех, кто в Святую землю поплывет, встречают монахи Афонского подворья. Там их три — Ильинское, Андреевское, Пантелеймоновское. Феодул Иванович наш замешкался, а тут вдруг его зовут из толпы: оказался монашек знакомый, как раз было ему в этот день послушание паломников встречать — и первый, кого он увидел, и был наш странничек. Пошли они пешком в Ильинское подворье. Там если у кого вещи есть, то их особый извозчик привозит, по десять копеек с носа, но Феодул, конечно, узелок свой сам несет. На подворье набилось в этот раз паломников больше обычного: так-то по пять человек в комнате жили, а тут и до десяти доходило: кровати сдвинули, легли поперек, тесно, а зато тепло. Заправлял там всем отец Серафим, гостинник, такое у него было послушание. Официальными делами занимался отец Лонгин: забрал он у Феодула бумаги его и паломническую книжку, сходил в канцелярию генерал-губернатора, тот выписал иностранный паспорт. Прожил он там еще целую неделю в ожидании парохода, по утрам после службы гулять ходил по городу, причем забредал, как потом рассказывал, бог весть куда — ходок же был первостатейный, мог без устали и тридцать верст прошагать, ни разу не присев: идет, поет акафисты, только птицы иногда за ним увязываются, как за другими овода. Странная это была картина! Феодул Иванович высокий, статный, призвали бы его в армию, небось в гренадерах бы служил. Хоть он еще и относительно молодой был человек, а борода у него уже седая, причем как бы наполовину — с большим черным пятном, Божья отметина. И вот идет этакий великан широким шагом, поет «Моря чермную пучину невлажными стопами», а над ним птицы вьются стаей, как над полем свежевспаханным…

Наконец, пришло время отправляться на корабль. Пароход назывался «Цесаревич». Грузятся на него, стало быть, дамы и господа в первый класс, те, кто попроще, во второй, ну а в третий всякая босота — и наш Феодул Иванович. Плыть-то до-о-олго… В третьем классе еды не дают, только кипяток два раза в день, зато бесплатно. Ну опытные паломники, кто уже второй-третий раз плывет, научили других побольше сухариков запасти, так и питались: чайку заварили черного и с сухариками его вприкуску.

Первая остановка — Константинополь. Там опять встречают монахи: тоже три Афонских подворья и обычно все идут ночевать в то же, в котором жили в Одессе. Так Феодул Иванович попал в Ильинское. Встретили его, как и всех, монахи на шлюпке, забрали прямо с парохода, повезли на берег. Тут его ожидало приятное удивление: он все по пути скучал по своим зверушкам, а в Царьграде, как оказалось, очень любят собак, и они тут на каждом шагу. Ну он, конечно, пока всех не перегладил и сухариками не угостил, дальше не пошел — так монашек с Ильинского подворья и ждал его терпеливо. Другие паломники, пока сидели в Константинополе, ездили на извозчике кто к Живоносному источнику, кто к Влахернскому храму, только наш Феодул Иванович никуда не пошел — сидел у ворот и с собаками своими разговаривал. А скоро уже и дальше надо было плыть.

После Константинополя пассажиров на «Цесаревиче» прибавилось, особенно в третьем классе. Там вдоль бортов такие нары были сделаны и если от Одессы свободно лежали люди, то тут уже как сардинки в банке: так, что поворачиваться всем вместе приходится. Но люди не унывают, напротив, чем ближе к Святой земле, тем лучше. Акафисты поют, чаи гоняют и, кажется, даже духота развеялась. Больших остановок пароход уже не делал: постоял у острова Хиоса, потом у острова Митилене. Туземцы на лодках привозили торговать местный товар — апельсины, варенье из роз… Господа из первого класса что-то покупали, но наши, конечно, копеечки свои берегут. В Триполи корабль что-то разгружал и загружал, он же не только пассажиров возит. Наконец, шестого апреля приплыли в Бейрут. Отсюда уже недалеко, но стоять здесь долго. На берег Феодул Иванович не пошел из нетерпения, так на палубе и просидел, пока тюки с борта и на борт таскали. И вот, наконец, еще ночь плавания — и Яффо.

Там было в старину совсем не так, как сейчас. Пароход останавливался за этими черными страшными камнями, которые и теперь видно. Это еще часть их англичане успели взорвать, а раньше-то они еще страшнее были. Море там мелкое, так что ближе подплыть было нельзя — это, опять же, потом бухту углубляли. Поэтому пароход останавливался аккурат за ними, и с берега к нему бросались наперегонки арабские шлюпки. Господи, помилуй! Это ж никто обычно, кто первый раз плывет, не ожидал такого: рожи совершенно разбойничьи, как будто пираты на корабль напали! А нужно выбрать одну из них, да еще спуститься в нее, а море-то бурное. Когда совсем шторм разыгрывался, корабль обычно в Кайфу уходил, сейчас это Хайфа, но в этот день, седьмого, волны были небольшие, так что решили высаживать пассажиров. А уж как дамочки, бывает, боялись, прямо рыдали от страха, владычица небесная… Но нашему то Феодулу все нипочем, из вещей один узелок, а шлюпка эта, то бишь перевоз, еще по паломнической книжке оплачен. Шагнул он в лодочку, только за локоток его араб и поддержал.

Доплыли они до берега, тут таможня. Заведовали ей турки, а туркам главное что? — бакшиш получить с проезжающих. Но это у кого багажа много и деньжата имеются, а нашим-то странничкам забот в этом смысле никаких — в паспорт штамп шлепнули и гуляй. Огляделся Феодул Иванович. Яффа тогда была не та, что сейчас: весь город в апельсиновых садах, так что и пили там все больше апельсиновый сок, благо был он дешевле чистой воды. Грязь при этом страшенная, даже после русской деревни непривычная. Знаешь, как тогда пекли хлеб в Иерусалиме? Лепешку коровью сушеную бросают на большой камень, поджигают, а как прогорит она и камень накалит, скидывают золу с камня и тесто на него — плюх! Такого и хлебушка первое время не захочешь. Дрова-то были в большой дороговизне. Это вот мы сейчас с тобой в лесу сидим, а леса-то не было, его весь извели еще чуть не тысячу лет назад. Все, что мы сейчас видим, — это посажено за последний век, а так тут были голые холмы, камни да песок, редко-редко кактусы, которыми вместо забора огораживали постоялые дворы. Ближе к морю с дровами получше было, но все равно в такой все грязи жили — Господи, помилуй…