Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Магазины тоже были устроены с оглядкой на основоположников психоанализа: хлебный и молочный отделы нарочито были спрятаны в самой глубине, чтобы по пути к ним (ибо ничего нет естественнее, чем забежать за багетом и сливками) завидущие глаза и загребущие руки то и дело замечали бы и метали в корзину вещи ненужные, но заманчивые. Васильев, эту уловку знавший, никогда старался за пределы списка не выходить — хотя, собственно, обманув одних прагматиков-душезнатцев, он явно вплывал, сам того не замечая, в объятия других: но человек, полностью посвятивший себя игнорированию купеческих хитростей, обязан был бы умереть с голоду. Докатив свою еще полупустую телегу (по нелюбезности торговых богов, галльских Гермесиков, ему всегда доставалась хромая на одно колесо, с развратно вихляющейся кормой) до мясного отдела, он задумался. Нарочитая избыточность выбора раздражала его, выросшего в русском областном центре (даром что сейчас, в эпоху расцвета консьюмеризма, домашние супермар-кеты стремительно приближались к европейским образцам), но дополнительно его угнетало выведенное за скобки обилие смертей, стоящих за грудами свежего мяса. Он не был вегетарианцем и не собирался им становиться, но излишняя чувствительность, полученная им от природы непрошенной добавкой, не позволяла вовсе отбросить легкое чувство скверного дела, на манер навязчивого запашка, поневоле сопровождающее любую мясную трапезу. Вяло думая о живой корове, фрагменты тела которой, запакованные в пластик, лежали перед ним на прилавке, он сперва не принял на свой счет фразу стоявшей рядом женщины, которая между тем дважды уже повторила одни и те же слова, явно обращенные к нему.

Как обычно, ему потребовалось усилие, чтобы перевести французское предложение на русский. Она спрашивала, какое мясо, по его мнению, лучше подойдет для Miroton Provencal. Он начал отвечать, когда она, махнув рукой, процедила «а, вы иностранец, извините». Васильев не то чтобы возмутился, но как-то подобрался: французский он знал, по своим ощущениям, вполне прилично, особенно в профессиональной области, где любил щегольнуть знанием редких терминов (которые сами местные техники, принимающая сторона, использовали обычно в английском варианте). Он учил французский восемь лет в школе, потом взял вторым уроком в институте, потом, уже зная о предстоящей командировке, сперва пытался освежить его в голове при помощи компьютерных программ, но после, убедившись в их бесполезности, нанял частным образом преподавателя, который, терзая его как школяра, довел уровень языка до вполне приемлемого. Быстро собравшись, он сообщил женщине, что просто задумался, а так вполне готов высказать свое мнение — и, тщательно артикулируя гласные (которые, как некогда брезгливо сообщил ему тьютор, из русской глотки вечно выходят полупрожеванными), изложил все, что знал по поводу миротона и его ингредиентов.

Она слушала его с полуулыбкой: невысокая, худоватая, чуть старше него, с темно-каштановыми, явно крашеными волосами, избыточным средиземноморским загаром и крупными золотыми кольцами в ушах. Закончив, он поглядел ей прямо в глаза; она ответила ему столь же прямым насмешливым взглядом и, протянув руку, коснулась его кисти, как будто машинально погладила холку проходившей мимо знакомой собаки. «Вы не поможете мне выбрать мясо и овощи?» — «Да, конечно».

Идти вместе с двумя тележками было глупо, но, по счастью, его была почти пуста. Конечно, встреть он старого знакомого, он бы просто перекинул свои покупки в чужую корзину с тем, чтобы выпростать их перед кассой или, оставив их в общей куче, потом вернуть приятелю мелочь, но эта ситуация была ему в новинку. Собственно, он вообще не очень понимал, что происходит: ясно было, что никакая помощь ей не нужна, но нужен зачем-то сам Васильев. Сперва он подумал, что это какой-то новый, по-французски изысканный вид мошенничества, но никак не мог сообразить, в чем бы он мог заключаться. Даже если бы она, набрав полную телегу яств, попробовала бы заставить его за нее заплатить, он вполне мог в последнюю секунду сбежать, а ничего другого в голову не приходило. Пока же он продолжал толкать свою телегу чуть позади ее, исподволь наблюдая за ее легкой походкой и решительными движениями. Она была одета в легкую светлую блузку и белые короткие джинсы; на одной из щиколоток виднелась полустертая светло-голубая татуировка, разглядывать которую подробно было неловко, тем более что она, поймав направление взгляда Васильева, опять улыбнулась; он нахмурился. «Откуда вы?» — «Из России». — «Значит, вы должны разбираться в овощах».

Он хотел было сказать, что впервые слышит такое и что обычно, узнав, откуда он родом, люди говорят про морозы, водку, снег, Путина, но никогда про овощи, как понял, что она именно этой реплики и ждет и в расчете на нее и подала свою, как чемпион, снисходительно взявшийся натаскать новичка, заранее зная все его движения, — и нахмурился. Она расхохоталась, как будто прочла его мысли и проговорила: «Ну не сердитесь. Что вы думаете об этих баклажанах?» Баклажаны были превосходны.

Больница областного центра, где Васильев служил начальником департамента медтехники, закупила чрезвычайно хитрый и дорогой прибор у фирмы, базирующейся в Софии-Антиполисе, французском технологическом кластере невдалеке от Ниццы. К многомиллионной сделке прилагался еще бесплатный курс обучения для двух врачей и одного техника: первые должны были осваивать высокоумную машину, а третий — выучить основные моменты регулярного обслуживания, чтобы по пустякам не гонять за тридевять земель французского механика. С выбором врачей проблем не возникло, а с техником вышла заминка: Васильев, мысленно перетасовав своих подчиненных и посоветовавшись с заместителем главврача, впал в административный ступор. Собственно, единственным требованием к кандидату было, чтобы он в обозримом будущем — пять или десять лет — из больницы не уволился, а этого как раз гарантировать никак не получалось. По закону никакие кабальные контракты такого рода не допускались, а если бы даже больничные юристы и состряпали что-нибудь подобное, то любой суд взял бы сторону работника. Поэтому, еще раз посоветовавшись и как следует подумав, он решил ехать самостоятельно, поскольку про себя был абсолютно уверен, что никакие будущие посулы частных клиник не заставят его отказаться от места.

Главврач, повздыхав, выписала ему командировку; коллеги изощрялись в завистливом остроумии чуть не месяц, покуда он передавал дела, готовясь к длительному отсутствию. Франция, в полном соответствии с веками создаваемым мифом, представлялась им в виде череды увлекательных картин, где скучный плешивеющий Васильев, не снимавший на работе белого халата, представал главным героем: на балюстраде с коктейлем, на пляже под зонтом, под руку с блондинкой. Занятно, что и сам он, устав повторять, что не видит особенной разницы между Лазурным берегом и Колпиным Ленинградской области (куда он ездил покупать прибор для лучевой терапии), оказался подвержен той же игре воображения. Будущая поездка виделась ему чередой пленительных сцен, протекающих то на морском берегу, то в лимонных рощах — и таинственная женская фигура играла в них далеко не последнюю роль.

Действительность, как всегда, отрезвляла. Сперва предстояла утомительная беготня с визой, ради которой пришлось записываться за два месяца, ехать в Москву, толкаться в визовом центре; там оказалось, что фотография его какого-то не того формата, так что следовало переделывать ее в тамошнем же алчном автомате; на его французские верительные грамоты, заранее прибывшие из Софии-Антиполиса, пигалица в окошке смотрела так, как будто он только что самостоятельно их изготовил… После было долгое ожидание визы, новая поездка в Москву уже за готовым паспортом — и, наконец, круговой рейс через Стамбул, где он из экономии не брал гостиницу, а спал прямо на скамейке в зале ожидания, то и дело холодея от ложного чувства пропажи рюкзака. Наконец, насупленный жандарм с неблагополучной родинкой под веком (встретив такого дома, Васильев немедленно вручил бы ему свою визитку вместе с настоятельным советом срочно посетить дерматоонколога), долго щурившийся на его паспорт, шлепнул все-таки заветный штамп и пропустил в тесный, нелепый и резко пахнущий морем аэропорт Ниццы.

Здесь его уже встречали представители принимающий стороны — деловитый алжирец Камаль и рыхлая русская Кристина: оба, как будто специально опровергая ожидания, повели себя в разрез с национальными стереотипами. Камаль, одетый в светлый полотняный костюм, был демонстративно сух и корректен: поглядывая на часы, он, несмотря на протесты Васильева, подхватил его чемодан и быстро, не оглядываясь, зашагал вглубь автостоянки, так что остальные еле поспевали за ним. Далее чемодан был водружен в багажник блеклого Вольво, Васильев усажен на заднее сиденье, где было теснее, чем в турецком самолете, после чего Камаль сообщил, что он опаздывает на партию в гольф, так что только отвезет гостя в апартаменты и откланяется, а все необходимые инструкции лежат в конверте на кухонном столе. После этого он сосредоточился на управлении автомобилем, а за Васильева взялась Кристина, которая, к его изумлению, обращалась с ним так, как будто он служит не в больнице, а в российском генштабе, причем в той его части, которая ведает наступательными операциями. За те сорок минут, покуда они стояли в пробке, чтобы выехать на магистраль, потом на самой магистрали, а позже, чтобы съехать с нее, Васильеву досталось и за агрессию, и за отсутствие дисциплинированности в войсках, и за промахи артиллерии, и за несогласованность родов войск, так что к концу поездки он чувствовал себя совершенным Хлестаковым в генеральских погонах, причем проигравшим накануне свое Ватерлоо.

Камаль, выгрузив чемодан и откланявшись, уехал, а Кристина, у которой были ключи, вызвалась проводить его прямо в квартиру. Замок заело, так что она, неловко повернув ключ и, кажется, попортив ухоженный ноготь на безымянном, выругалась сквозь зубы шепотом, что Васильеву понравилось. Квартира встретила их запахом пыли и неуюта: здесь большая фирма селила командировочных (позже, затеяв от скуки на выходных генеральную уборку, Васильев выгребет из-под софы кое-какие следы жизнедеятельности предыдущего постояльца, заставившие его вяло задуматься о многообразии человеческих типов). Распахнув окна, выходившие на заросший платанами и акацией дворик с красующимися посередине восемью разноцветными мусорными баками, каждый из которых принимал лишь один, строго определенный вид отходов, брезгуя остальными, он обернулся к застывшей в ожидании Кристине и, помешкав секунду, пригласил ее выпить. Она, как показалось, только этого и ждала, отказавшись с особенным надменным торжеством и немедленно его покинув.

Забавно, с какой полнотой все коллективные и его собственные иллюзии относительно французской командировки оказались абсолютной фикцией. Ранним утром, позавтракав у себя на кухне (после пары неловких попыток, подражая местным, засесть в кафе с круассаном и капучино, Васильев вернулся к домашним привычкам), он, как выражалась Кристина, «брал автобус» и ехал тридцать — пятьдесят минут до россыпи разноцветных параллелепипедов, два из которых занимала фирма. Там он сидел то в залитых солнцем, то в крепко зашторенных (чтобы не мешать лучу волшебного фонаря) аудиториях, слушая объяснения лекторов, излагающих премудрости обслуживания хитрой машины. Вероятно, чтобы избежать возможных судебных исков со стороны недообученных техников и их работодателей, программа начиналась с совершенных азов и старалась предусмотреть все возможные ситуации, в которые мог бы завести механика-неумеху пытливый ум: так, прибор настрого возбранялось использовать при пожаре, потопе, выключенном электричестве, землетрясении, цунами и при близко идущих боевых действиях. Выслушав это, Васильев с улыбкой обернулся на своих соучеников, но ответного веселья не встретил, а, подумав секунду, перестал ухмыляться и сам: вокруг него сидели, ловя каждое слово лектора, коллеги из Алжира, Эфиопии, Сербии, Израиля, Армении, Вьетнама, Боливии — для них ни война, ни стихийные бедствия не были пустым звуком.

После двух лекций делали перерыв на полчаса, которые можно было потратить на очередь в кафетерии или выйти в обсаженный молодыми падубами двор, где неприятными голосами перекликались зеленые попугаи, вольные родственники тех, на которых Васильев, будучи дитятей, засматривался в единственном зоомагазине своего родного города. После перерыва занятия продолжались уже до вечера. Темнело рано, так что домой Васильев возвращался в сумерках. Идти никуда не хотелось: сбросив пропотевшую одежду в корзину для грязного белья, он переодевался в домашнее, отвечал на скопившиеся за день письма (в основном от своего толкового заместителя, оставше-гося на хозяйстве), листал новости, иногда выпивал банку холодного пива, сидя перед телевизором и перебирая французские каналы, где корпулентные завитые дамы переругивались на публику со своими тощими, какими-то вялеными на вид портативными мужьями: отчего-то это было исходным кодом местного телевизионного юмора. Несколько раз он выбирался ужинать в ближайший ресторан, но с чувствительностью чужеземца всегда замечал пробегавшую по лицу кельнера тень, когда просил столик на одного — действительно в обеденный час посетитель-одиночка за столиком, вмещавшим четверых, подразумевал убытки. Случалось ему и брать пиццу на вынос, а то и заказывать ее на дом, но однажды в ожидании курьера он промучился полчаса, вспоминая, правильно ли продиктовал улицу — и заказы тоже прекратил.

Одиночество было привычно ему: в родном городе он жил бобылем, обходясь редкими интрижками, зачастую в своем профессиональном кругу, но всегда вне работы — не из особенной щепетильности, а просто предохраняя себя от неизбежных размышлений о том, каким процентом страсти он обязан собственной личности, а каким — административным надеждам подруги. Последняя его связь, закончившаяся за пять недель до французской командировки, была с рыжеволосой и зеленоглазой девицей, администраторшей хостела, позаимствовавшего название у протекавшей через город реки. У девицы была молочно-белая кожа с россыпью бледных веснушек на плечах и лопатках, толстоватые запястья с бисерными браслетиками и странная интимная фобия: будучи особой весьма пылкой, она категорически не выносила поцелуев, так что Васильев, заподозрив, что дело в его личной непривлекательности, специально сходил к дантисту, чтобы убедиться в отсутствии скверного запаха изо рта. Смотревший на него с сочувствием дантист (оказавшийся предпенсионного возраста и внушительной комплекции Беллой Лазаревной) не только вернул ему толику уверенности в себе, но и мимоходом истребил заведшийся между резцами кариес, что в преддверии долгого отъезда было весьма кстати.