Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

В те дни, что небо кобальта синей,

Нам бисера не жалко для свиней —

Берем да мечем.

А к вечеру, угрюм и белобок,

В зените светит мрачный колобок:

Заняться нечем.

Иной спешит фортуну покорять

Туда, где штосс, блэк-джек и баккара,

Каре и джокер.

Другой гулять идет как нанятой,

В руке сжимая карандаш, не то

Электрошокер.

Друзья мои! Занятен наш картель.

Наш герб — сова. Наш символ — иммортель.

Нам кошки — серы.

В бессонницу в сени ночных громад

Легко принять цветочный аромат

За дымку серы.

Туманный мир видений и теней

Реальнее, чем буквы на стене,

Чем свет из окон.

Тягучих звуков непрерывный ряд

Мозг нижет, словно нитку шелкопряд,

Свивая кокон.

Ночная смена едет на поля!

О переменах в жизни не моля,

Не угрожая

Тому, в чьем веденье оброк и кабала,

Крестьянский труд без плуга и вола,

Без урожая.

Ну что сказать… Хорошо читал папаша. Я, конечно, в стихах ничего не понимаю, но за душу берет — вот как примерно на концерте, как я выше рассказывал. Что-то в этом роде я ему сказал, и он прямо расцвел: обрадовался, чего-то залепетал, потом убежал куда-то — вернулся, несет мне листок с этим стихотворением, которое только что прочел, — вроде как автограф. Я прочитал еще раз, покивал, сложил вчетверо и убрал во внутренний карман.

И тут происходит такое: я хочу сказать Липе, что никакого проку от меня не будет и я от ее задания отказываюсь, а выговорить это не могу. Просто, что называется, не поворачивается язык. Если вдуматься, нелепая поговорка: язык же не должен ни поворачиваться, ни подниматься, а почему-то принято так говорить. Вместо этого я начинаю у нее выспрашивать подробности дела — то есть буквально как Эркюль Пуаро или Ниро Вульф, откуда что берется! Впрочем, детективы я всегда любил.

Итак, что мы имеем с гуся. Антон Сергеевич Аверьянов, тридцати пяти лет, бухгалтер военного завода, посередине семейного ужина вдруг встал из-за стола, оставив половину порции на тарелке, вышел в прихожую, открыл входную дверь, спустился по лестнице, прошел вдоль дома, как будто чего-то высматривая (это потом установили по камерам), немного постоял на углу, потом быстрыми шагами двинулся к светофору, но, не доходя до него, накинулся на шедшую навстречу Евгению Яковлевну Мордмиллович и, ни слова не говоря, начал ее душить. Она стала отбиваться, но силы были неравны, так что через тридцать секунд она уже не орала, а еле хрипела. Увидев это, проезжавший мимо таксист такой-то (фамилию его Липа не помнила, не то узбек, не то таджик) остановил машину и бросился ей на помощь. За ним дернули и два его пассажира, близнецы-спортсмены. Втроем они оторвали Липиного мужа от жертвы и сами чуть не передрались между собой, споря о том, кто из них будет делать Евгении Яковлевне, осевшей на асфальт, искусственное дыхание. Вероятно, оценив такую перспективу, она очнулась и от дыхания отказалась. Липа не знала, кто из них (или кто-то из не попавших в протокол свидетелей) вызвал наших, но пять минут спустя на месте уже был наряд, первым делом запаковавший Аверьянова, а заодно и таксиста, как самого подозрительного; впрочем, последнего вскоре отпустили.

Аверьянова, то бишь Липкиного мужа, отвезли в отделение и засунули в обезьянник. Выглядел он так, как будто только что проснулся: на вопро-сы отвечал вяло, говорил что-то несуразное, так что еле-еле вытянули из него его собственное имя и адрес. Следователь, естественно, решил, что он обдолбанный, в смысле под веществами. Взяли у него кровь — вообще ничего. К ночи он пришел в себя и даже разговорился, но при этом не только не мог объяснить, зачем он душил девушку, но даже вроде бы как и не верил, что сделал это. Убедили его только записи с камеры, на которых вся сцена от первой до последней минуты была прекрасно видна. После этого он впал в какой-то ступор, в котором и пребывал до сегодняшнего дня. То есть он отвечал на вопросы, был, что называется, полностью адекватный, но при этом находился в глубокой задумчивости. Свозили его и на предварительную психиатрическую экспертизу, которая заключила, что Аверьянов умственно совершенно здоров, хотя и находится в депрессии. Бедная Липа подумала даже, не мог ли он заразиться от ее отца каким-нибудь помешательством, но врачи ее разубедили.

Самое непонятное было то, что он, в смысле Липкин муж, никогда в жизни до этого не видел этой самой Мордмиллович. Это как раз наши умеют проверять очень хорошо, да и сама Липа говорила совершенно уверенно, что она бы точно об этом знала. Всякое, конечно, бывает, но если принять это за правду, то дело получается совсем дурацкое. Версию о заказном убийстве, конечно, тоже рассматривать глупо — не кидается киллер душить свою жертву под камеру и при свидетелях. Получается, что он действительно внезапно помешался и сразу потом мгновенно выздоровел. При этом, говорит Липа, он вообще в жизни очень спокойный и рассудительный парень: никогда ни на кого не поднимает руки и даже не повышает голоса. Работает бухгалтером, хобби у него — собирать модели паровозов, алкоголь не употребляет, не курит, при мысли о картах падает в обморок (это я уж от себя добавил) — в общем, — совершенно идеальный член общества и примерный семьянин. Не было у него в прошлом, по крайней мере, по ее словам, и никаких романтических историй, брошенных детей, отвергнутых любовниц — вообще ничего. Ну хорошо. Не могу сказать, что мне было приятно слушать, как Липа нахваливает своего суженого-ряженого, но и рассказывать ей, что самые удачливые маньяки обычно как раз притворяются идеальными мужьями, я тоже не стал. А допил свой чай, спросил телефон и имя следователя, после чего откланялся. Папаша, с которым мы уже считай подружились, вышел на площадку меня проводить.

На другой день я снова отпросился у папаши, на этот раз у собственного, и пошел в РОВД. Решил, что по телефону меня скорее отошьют, а так хоть прогуляюсь. Зашел я в здание, дежурному говорю, что хочу повидать такого-то по личному делу. Тут, кстати, сразу видно, как в городе дело поставлено — я пришел-то вроде как население, но сержант вполне себе вежливый, ничего такого, проходите, говорит, а кстати, вот он сам идет, кто вам нужен. Следователь — мужик такой, в годах, толстый, брови хмурит, но тоже достаточно корректно спрашивает, типа чем могу помочь. Ну с этим я уже таиться не стал, протягиваю удостоверение. Он прочитал и так с усмешкой мне: «Что, кинолог, на работу пришел наниматься? Или собаку у тебя свистнули?» (он сказал иначе).

Тут опять психология. Хуже всего начать с ним общаться официально. У него сразу взыграет самолюбие: какой-то парень вдвое его моложе (а ему уже реально на пенсию пора), да еще из Москвы, будет тут у него дело требовать. Поэтому я сразу немного прикидываюсь недотепой — «да нет, работа есть, собака в порядке, я тут без нее», — и у него уже другие включаются инстинкты. У собак, кстати, то же самое: если новый кобель прибьется к стае, то его прежде всего вожак потреплет, чтобы понять — соперник он ему или нет. И тут, главное, для новичка показать, что он вполне согласен на подчиненную роль. Так и тут: я и хвостом немного повилял, и поскулил, и глаза отводил, когда он на меня смотрел — в общем, он убедился, что я его власть признаю, ни на что не претендую и только хочу из личного интереса ознакомиться с ходом следствия.

«Дело я тебе, конечно, не дам, сам понимаешь, не имею права, — говорит он мне, когда мы вхо-дим в его кабинет. Там два стола, два сейфа, но напарника его нет. — Но рассказать могу. Дело это и простое и сложное одновременно. Простое — потому что вот жертва, а вот преступник, вот три свидетеля и записи с двух камер. А сложное — потому что реально непонятно, зачем он ее хотел причморить. Совершенно незнакомую бабу. На ровном месте».

Ну, в общем, рассказывает он мне ровно то, что я уже знаю — и никаких у Аверьянова раньше не было таких историй, и характеризуется он отовсюду с лучшей стороны. И что врачи никаких признаков помешательства не нашли. По ходу даже опросили его одноклассников и одногруппников из школы и института, где он учился, — вообще ничего! Такой положительный, что аж скулы сводит. С родителями его поговорили! Как свидетелей их по закону нельзя призвать, но все равно — вдруг там в детстве у него были какие-нибудь не те наклонности, и тут пусто. Я, десять раз извинившись, спросил еще вот про что: Липа сказала, что он на военном заводе служил — может там что-то неладное? Оказывается, что и эту тему отработали: он вообще никакого отношения к производству не имел и к секретам допущен не был, только зарплату считал для рабочих, да и то не в основном здании, а где-то в филиале. Так что как ни крути, а корячится ему, бедняге, статья сто одиннадцатая, умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, а срок по ней до восьми лет. Наверное, толковый адвокат мог бы переквалифицировать на сто восемнадцатую, то же самое, но по неосторожности, но это адвокат, как выразился мой собеседник, «сам себя за жопу искусать должен, чтобы доказать, что можно по блудняку чужую бабу угандошить до полусмерти». То есть, переводя с полицейского на русский, представляется крайне маловероятным.

Ну хорошо. Написал я Липке в ватсап, что у меня есть новости, хотя и не слишком обнадеживающие, ну и сразу предложил зайти рассказать. Это, конечно, мне не по пути, но вряд ли она стала бы придираться. Там все то же: младенец, на этот раз не спящий, и папаша. Ну и она как в прошлый раз — их в комнату, меня на кухню. Сегодня она была в домашних брюках, вроде спортивных, и футболке с веселенькой надписью. Вроде вижу, что дурацкая одежда, явно с рынка, а все равно смотрится на ней, как на фотомодели. Ну и опять, конечно, задумался: то, что она принимает меня в домашнем, значит, что не считает меня за мужчину, что ли? Раз вовсе не старается хоть немного принарядиться. Или, наоборот, видит меня членом семьи, кем-то вроде братика, перед которым не стесняются? Потом сам себя и одернул: у женщины беда, муж вот-вот по этапу пойдет, а ты о таких глупостях думаешь, тьфу. Ну вернулась она ко мне на кухню, сегодня какая-то веселая, меня даже приобняла и в щеку клюнула. Я запах ее вдохнул, который десять лет помнил, и прямо поплыл. Но опять быстро собрался в кучку и слово за слово рассказал все, что услышал от следака. Почему-то ее это обрадовало: «Ну ты видишь, что даже они не верят, что он виноват». Однако. Много лет я пытаюсь понять, каким местом женщины слушают и как так выходит, что ты им говоришь одно, а они совершенно искренне выцепляют из этого другое, чего там, может быть, и не было вовсе. «И что, — спрашивает, — мы будем делать?» Нравится мне это «мы».

— Вспоминать, — говорю, — будем. Копаться в сокровищнице твоей памяти. Если мы считаем, что у отца твоего сына не было причин придушить гражданку Мордмиллович, а просто у него вдруг шарики заехали за ролики, значит произошло что-то, что этот приступ вызвало или стимулировало. Например, пришла в гости соседка и подсыпала ему в компот псилоцибиновых грибов.

— Не было, — отвечает, — никакой соседки.

— Ну, хорошо, — говорю. — Соседка это для примера. Давай медленно разматывать этот день назад, обращая внимание на все сколько-нибудь необычное.