Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
БАГРАТ ШИНКУБА{67}
(Род. в 1917 г.)
С абхазского
* * *
Когда прервется дыханье И гаснуть мой станет взгляд, Когда земные страданья, Как вороны, отлетят, Коснись, дневное светило, Ты лба, что высок и бел, Напомни, сколь надо было Еще мне окончить дел. Хоть слух мой ослаб жестоко, Напомни, как пела мать, И вспененного потока Дай клекот мне услыхать, Звучанье «Уари-дада», Свист плети и бег коня. И это будет отрада Последняя для меня. МОЙ ОРЕХ
Какой он, помню, был красавец — Столетний дедовский орех, Полой листвы ворот касаясь, Гостей встречал он раньше всех. Легко брал облако в охапку Он, недоступный воронью, И домотканую
КАПЛИ
Дождь то пуще, то тише. Вот уж сутки почти Капли падают с крыши: «Кули-чли», «кули-чли». Солнца вешнего сабли Туч распорют гряду, Чтобы вспыхнули капли За окошком в саду, Чтоб туман поседелый Ветру на спину лег, Словно газовый, белый, Невесомый платок. Стебли с ветками зябли, Это, видно, учли Напевавшие капли: «Кули-чли», «кули-чли». Знаю: рано иль поздно, Зазвенев на ветру, Капли в стужу — замерзнут, Испарятся — в жару. Не желаю я песне Этой участи, друг, Не желаю, но если Станет капелькой вдруг, Упадет пусть на сердце Человеку в пути, И поможет согреться, И поможет дойти. ЛЮБОВЬ ЗАБАШТА{68}
(Род. в 1918 г.)
С украинского
ОСВОБОДИТЕЛИ
На шаг от смерти я была с сестрою. Мы косы расчесали на заре, Умылись теплой, мутною водою — Из лужи в освенцимовском дворе. Зачем умылись — и сама не знаю… Уже сказали нам, что здесь, средь тьмы, В печах, что до рассвета полыхают, Все в черный пепел превратимся мы. Сняла я с плеч косынку с васильками По голубому полю, отдала Красивой белоруске, что меж нами Подружкой самой юною была. Сняла сестренка туфельки — подарок Любимой матери в недавний, добрый час, Обула пару чьих-то рваных, старых И молвила: «Для смерти в самый раз!» И наши думы, как подстреленные птицы, Поникли: мы почувствовали тут, Что никогда нам даже не приснится Овеянный мечтами институт. И повели нас… Нас жара томила. Паленым пахло. Смрад стоял кругом… И вдруг издалека, весенним, милым, На нас пахнуло свежим ветерком, Цветущею черешней молодою И клеем, что свисает, как янтарь, На веточках… И все пережитое Нам показалось сном… И вспомнился «Кобзарь», Раскрытый на столе, весь освещенный Простой крестьянской лампой со стеклом, Родной отец, усталостью согбенный, И мать, сидящая с вязаньем за столом… А я то плачу, то светлею, Читая в поздний час Про атамана Гамалею, Про гайдамаков и Кавказ. Воспоминания мои Вдруг залпы пушек оборвали: Уже за лагерем бои… Все ближе, ближе… Разбивали Замки, засовы и кричали Со всех концов: — Свои!.. Свои!.. И хлопцы-москвичи вошли к нам спозаранок! И отступила смерть, черна, как мгла. Объятья… радость… слезы полонянок… За нами жизнь с полей родных пришла… Нам показалось, что с кремлевских башен Незримо звезды алые сошли На шапки воинов, защитой стали нашей, Чтоб в край родной вернуться мы смогли. А утром вновь мы в бой их провожали, Туда, где даль в зарницах огневых. Они «хохлушками» нас нежно называли, Мы в шутку «москалями» звали их. И, где бы ни была, пускай всегда мне светит Любовь большая к братьям из Москвы… Давно бы пепел наш развеял ветер, Когда б не вы! КАЗАЦКАЯ
Паруса подняли Казаки на чайках, В море выплывали, От Днепра седого до Босфора Мигом долетали. Ой, летит расплата, Месть за Украину, Вспомнишь, враг проклятый, День, когда в неволю гнал девчину, Сжег родную хату. Казацкая сила, Казацкая правда — Сабля как зарница! Не дадим мы, турок бесноватый, Над собой глумиться. Заревело море, Разгулялись волны, Басурманы,
бойтесь! Вызволяло из неволи братьев Казацкое войско. Кровью турки платят, Волны заревели, Затрещали кости, Стаи легких чаек на Царьград летели, Прямо к туркам в гости. Из гаремов душных Пленниц вызволяли, Из тюрьмы постылой. Ждали вы, девчата, и дождались Чаек быстрокрылых. МИКЛАЙ КАЗАКОВ{69}
(Род. в 1918 г.)
С марийского
Я ИДУ ПО СТОЛИЦЕ…
Я иду по столице, я снова и снова Весь охвачен потоком московского дня, — Москвичи понимают меня с полуслова, Москвичи принимают, как брата, меня. Мне рассказывал прадед, как, полон заботы, Он бродил по Москве, поднимаясь чуть свет. И когда его кто-нибудь спрашивал: — Кто ты? — Черемис, инородец! — говорил он в ответ. «Инородец» — я слова страшнее не знаю, В нем растоптаны были людские права… Как нам дышится вольно, столица родная, Как легко мне с тобою сегодня, Москва! Я иду по Москве, москвичи мне навстречу, Наши думы едины, и путь наш един. — Кто ты? — спросят меня, и тогда я отвечу: — Я мариец, Советской страны гражданин! ‹1949›
КАСТУСЬ КИРЕЕНКО{70}
(Род. в 1918 г.)
С белорусского
ЖИВУ
Удивляешься ты, Что я громом, бывает, гремлю И что сам на себя Вызываю огонь наяву. Удивляешься ты, Что бессилия я не терплю, — Я живой, ты пойми, Я живу. Удивляться не надо Ни строчкам суровым моим, Ни тому, что тревога Врывается в песен канву. Мы с тобой на земле На живой и горячей стоим, — И для жизни, пойми, Я живу. Я для счастья живу, Для веселого смеха живу, Отдал душу свою И друзьям, и нелегким делам. Удивляться не надо, Что, может, струну разорву, А однажды и сердце свое Разорву пополам. Одного только я не смогу Никогда и нигде: В жизни плыть, Как песок наплывает в траву, И отсвечивать тускло, Как лист пожелтелый в воде. Не смогу… не смогу… Я — живу… ЖАЖДА
Была у нас походная баклага — Бесценное наследие отца. В июльский день какое это благо — Испить, избыть всю жажду до конца! И с новой силой до изнеможенья Косою нержавеющей махать, Но сохнут губы, нарастает жженье, И ты к баклаге тянешься опять. Я брал с собой баклагу не однажды На летний луг. И все ж не смог понять, Зачем она — чтобы спасать от жажды Или затем, чтоб жажду вновь рождать? Я в этой жизни трав скосил немало, Я знаю силу зноя и огня. Нередко жажда за душу хватала И жгла меня, и мучила меня. Все дело в том, что даже капля влаги Из недр не проступила бы вовек, Не зазвенела бы на дне баклаги, Когда бы так не жаждал человек. Должно быть, жизнь всего дороже людям Не оттого, что нам легко в пути, А оттого, что путь горяч и труден И мужество непросто обрести. Иначе мир не мыслю. Жаждой новой Переполняюсь я. И вновь и вновь Меня влекут к баклаге той отцовой Дни жарких дел, сыновняя любовь. * * *
Лес в ярко-пламенном цвете, Золота он золотей. Крикнешь — и эхо ответит, Сыплются листья с ветвей. Сыплются, опадают, И я говорю в тишине: — Какая ты молодая, Земля, в осеннем огне! Мой мир ушел за березки. Широкий! Концы не видны! Идет — и шагов отголоски За небосклоном слышны. Слышны — и не затихают… Тебе присягаю вновь: Какая ты дорогая, Земля моих дум и снов! НА СТЕЖКАХ БЫЛЫХ
На стежках былых пересыпала смолка траву. — Травинки и смолка! Растите! Я вас не сорву. Она у другого, и прошлые дни далеки. А я только ей заплетал полевые венки. — Травинки и смолка сбежались в кружок золотой И вдруг засмеялись: — Чудак же ты, право, какой! Ей. было носить так же трудно веночки твои, Как было легко лгать о верной и вечной любви. ТЫ ИЛЬ НЕ ТЫ?
Ты иль не ты мне приснилась рябиной В яркой косыночке? Ты иль не ты Заполыхала на фоне осенней Сквозной красоты? Ты иль не ты, как заря, отгорая, С днем разлучаешься? Ты иль не ты Отблеск бросаешь на лозы у плеса С крутой высоты? Ты иль не ты пролегла над землею Звездной дорогою? Ты иль не ты Стала в ночи утешеньем и светом Для каждой версты? Ты иль не ты? Отзовись издалёка В горе и в радости. Ты иль не ты? Где ты? Зачем изнывать заставляешь От неизвестности и немоты?
Поделиться с друзьями: