Современная жрица Изиды

Вотъ три крайне важныхъ обстоятельства, говорящихъ за то, что это былъ только сонъ или субъективный бредъ.

— Это, наконецъ, Богъ знаетъ что такое! — горячилась Елена Петровна, — вы меня съ ума сведете своимъ невріемъ. Но вдь онъ говорилъ вамъ интересныя вещи!

— Да, говорилъ именно то, чмъ я былъ занятъ, что находилось у меня въ мозгу.

— Однако вдь онъ самъ уврилъ васъ, что онъ не галлюцинація!?

— Да, но онъ сказалъ, что вы при всхъ докажете мн это.

— А разв я не доказала тмъ, что я знала о его посщеніи?

— Я не считаю этого достаточнымъ доказательствомъ.

— Хорошо, я докажу иначе… Пока же… вдь вы не станете отрицать, что видли его и съ нимъ бесдовали?!.

— Какую же возможность имю я отрицать то, что съ моихъ словъ извстно г-ж А., а черезъ нея и вамъ? мн не слдовало проговариваться, а теперь ужь поздно, сами знаете: слово — не воробей, вылетло, такъ его назадъ не заманишь…

Блаватская зазвонила въ электрическій колокольчикъ, собрала всхъ своихъ теософовъ и стала, съ присущей ей раздражающей шумливостью, разсказывать о происшедшемъ великомъ феномен.

Можно легко себ представить мое положеніе, когда вс эти милостивые государи и милостивыя государыни стали поздравлять меня съ высочайшей честью, счастьемъ и славой, которыхъ я удостоился, получивъ посщеніе махатмы М.! Я заявилъ, что весьма склоненъ считать это явленіе сномъ или бредомъ, слдствіемъ моего нервнаго состоянія и усталости. Тогда на меня стали глядть съ негодованіемъ, какъ на святотатца. Весь день прошелъ исключительно въ толкахъ о «великомъ феномен».

Вечеромъ вс собрались въ хорошенькой «восточной» комнат, вс, кром Олкотта, бывшаго во второмъ этаж. Вдругъ Блаватская (ее перенесли сюда въ кресл) объявила:

— Хозяинъ сейчасъ былъ наверху, онъ прошелъ мимо Олкотта и положилъ ему что-то въ карманъ. Китли, ступайте наверхъ и приведите полковника!

Полковникъ явился.

— Видли вы сейчасъ Master'а? — спросила «madame».

Глазъ «стараго кота» сорвался съ мста и такъ и забгалъ.

— Я почувствовалъ его присутствіе и его прикосновеніе, — отвтилъ онъ.

— Съ какой стороны?

— Съ правой.

— Покажите все, что у васъ въ правомъ карман. Вынимайте!

Олкоттъ началъ послушно и медленно, методически, исполнять приказаніе.

Вынулъ маленькій ключикъ, потомъ пуговку, потомъ спичечницу, зубочистку и, наконецъ, маленькую сложенную бумажку.

— Это что жъ такое? — воскликнула Блаватская.

— Не знаю, у меня бумажки не было! — самымъ невиннымъ, изумленнымъ тономъ сказалъ «старый котъ».

Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:

— The letter of the Master!.. такъ и есть! письмо «хозяина!»

Развернула, прочла. На бумажк, «несомнннымъ» почеркомъ махатмы Моріа, было по-англійски начертано: «конечно я былъ тамъ; но кто можетъ открыть глаза нежелающему видть. М.»

Вс по очереди, съ трепетнымъ благоговніемъ брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мн взоры. Увы, я дйствительно возбуждалъ во всхъ этихъ людяхъ невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! — стоило мн явиться — и вотъ сразу же я не только удостоенъ посщеніемъ самого «хозяина», строгаго, недоступнаго, имени котораго даже нельзя произносить, но онъ и снова, изъ-за того, что я выражаю «легкомысленное невріе», безпокоитъ себя, длаетъ второй разъ въ сутки свое «астральное» путешествіе изъ глубины Тибета въ торговый нмецкій городъ Эльберфельдъ, пишетъ глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопредленности и двусмысленности записку и кладетъ ее, рядомъ съ пуговкой и зубочисткой, въ карманъ Олкотта!

Олкоттъ глядлъ на меня такимъ идіотомъ, Блаватская глядла на меня такъ невинно и въ то же время такъ торжественно, что я совсмъ растерялся. Къ тому же вдь сонъ мой или бредъ — былъ такъ ярокъ!

«Врить» я не могъ, но весь чадъ этой одуряющей обстановки, при моемъ нервномъ и болзненномъ состояніи, ужь на меня подйствовалъ, я ужь начиналъ угорать и спрашивалъ себя: «а вдругъ я дйствительно его видлъ? вдругъ это дйствительно его записка?» Къ тому же вдь тутъ была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая отъ глубокихъ недуговъ женщина, глядвшая прямо въ глаза смерти, и глядвшая прямо въ глаза мн, какъ глядитъ человкъ съ самой чистой совстью, сознающій свою полную невинность и не боящійся никакихъ упрековъ.

Отъ этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяніе, котораго не передашь словами и которое испытывали на себ столь многіе, самые спокойные, здоровые и разсудительные люди. Я былъ такъ увренъ въ себ — а вотъ она меня поколебала.

— Скажите, — спрашивала она, впиваясь въ меня своими мутно блествшими глазами, — можете ли вы пойти подъ присягу, что у васъ былъ бредъ и что эта записка не написана «хозяиномъ?»

— Не знаю! — отвтилъ я. — Завтра утромъ я приду проститься съ вами. Мн надо домой, я завтра уду.

XI

И я пришелъ на слдующее утро проститься съ нею. Меня провели въ очень большую и высокую комнату, служившую ей и кабинетомъ, и спальней. Хозяева всячески позаботились о ея комфорт и устроили ей достойную ея обстановку. Елена Петровна лежала на огромной кровати, вся распухшая, и стонала.

Взглянувъ на ея совершенно срое лицо, въ которомъ читалось глубокое страданіе, я просто не узналъ «madame», вчера еще вечеромъ хоть и почти неподвижной въ кресл; но все же энергичной и, минутами, даже веселой.

— Боже мой, что такое съ вами? — спросилъ я.

— Чуть не померла ночью, голубчикъ! — простонала она, — къ самому сердцу подкатило, и вотъ — смотрите!

Она съ усиліемъ высвободила изъ-подъ одяла руку. Это была не рука, а какое-то несгибавшееся, толстйшее бревно.

— Что жъ докторъ?

Она презрительно усмхнулась.

— Изъ Англіи даже одинъ детъ, завтра или посл завтра прідетъ… Да ужь что тутъ!.. помирать такъ помирать — вс тамъ будемъ… какое тутъ, милый человкъ, докторъ! — захочетъ «хозяинъ», такъ я сразу встану, вдь это ужь бывало, а не захочетъ — кто жъ мн поможетъ!

Мн стало неловко, тяжко и жалко ее до послдней степени.

— Что жъ, вы дете? сегодня? — спрашивала она.

— Да, нужно.

— Не узжайте! — вдругъ шепнула она какимъ-то особеннымъ голосомъ. — Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалйте меня немного!..

Голосъ ея прервался, изъ глазъ брызнули слезы.

— Вдь я одна, — сквозь видимо подступавшія къ ея горлу рыданія говорила она потомъ, — вс они — чужіе, чужіе!.. ухаживаютъ за мной, носятся со мною, а мн тошно глядть на нихъ, — бить ихъ, плевать на нихъ хочется! Противны они мн вс… чужіе! Только вы — свой, родной, русскій! Другъ мой безцнный, дточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, въ такое время!.. коли помру — закройте вы мн глаза русской родной рукою… Да и еще одно дло: я вдь кончила «Голубыя горы», послать надо Каткову, ну, а въ такомъ вид рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, безъ исправленій, да и большихъ — нечего и думать… возьмите, Бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скоре охъ какъ надо: денегъ у меня своихъ ни полушки, Общество выдаетъ мн мало, а на чужой счетъ жить не очень-то пріятно… Сдлайте же божескую милость, истинно доброе дло… и на семъ и на томъ свт не забуду вашей дружбы… Охъ, тяжко какъ!