Ставрос. Падение Константинополя

Феодора еще раз склонила голову, и Дионисий поклонился в ответ; потом московитка отправилась проведать его племянника. Их после случившегося связала тонкая, но неразрывная нить: убийцу и жертву, благодетеля и спасенную. И их влекло друг к другу какое-то сродство душ. Как же удивительны тайны человеческих душ – а пути их намного сложнее и многообразнее того, что дозволено людям христианскими заповедями!

Дарий уже не лежал, а сидел на возу, наблюдая за московиткой с измученной улыбкой на тонких губах. Когда она приблизилась, мальчик выпрямился, поморщившись от боли, а потом склонил черную голову: сегодня его волосы были убраны в хвост, как у Феофано, только низко на затылке, и от этого его лицо казалось уже, а шея еще тоньше. Однако в Дарии, несмотря на перенесенные страдания и проступки, несоразмерные с хрупким сложением и юным возрастом, была какая-то безмятежность, свойственная людям востока, и прежде всего азиатам: безмятежность людей, считающих себя всецело во власти судьбы, малыми ее орудиями, - людей, всегда готовых преклониться перед бесконечно великим. “Этим они похожи на нас – но в нас есть то же бунтарство, жажда подчинить себе судьбу, что и в греках”, - неожиданно подумала Феодора.

– Здравствуй, - устало сказала она наконец, даже потерявшись перед юношей, который был ей и близок, и очень чужд.

– Счастлив тебя видеть во здравии, госпожа Феодора, - ответил Дарий. Он помедлил, облизнув губы.

– Ты уезжаешь к моему дяде? Это очень хорошо. У него ты и твои дети будете в безопасности, за несокрушимой стеной!

Феодора кивнула, отведя взгляд; она с трудом подавила в себе невольную материнскую ненависть.

– Спасибо тебе за подарок, - сказала она, показывая на амулет: с тайной надеждой, что… Но надежда не оправдалась. Дарий, несмотря на юный возраст, умел молчать гораздо лучше, чем большинство его сверстников, особенно греков!

– Ты достойна его, - сказал Дарий. Он немного покраснел, видимо, вспомнив поучения дяди, но больше ничего не прибавил.

Феодора кивнула мальчику – и ушла, ощущая смятение чувств совсем иное, нежели то, что возбуждала в ней Феофано: Феофано была очень умна и загадочна, но все равно понятней, ближе!

“Я боюсь сделаться предательницей – а почем мне знать, не предатель ли Дарий: предатель, считающий себя правым, по своему закону и закону своей души?”

Тысячу раз права была Феофано, сказавшая, как сильна азиатская кровь, - черные глаза этих людей как бездна, в которую намного легче провалиться, чем подняться до греческого христианства и греческого взгляда на мир: взгляда несгибаемых борцов-богоборцев и творцов!

Каждый христианин греческой веры, спасающий свою душу, подобен Александру, удерживающему от развала свою великую империю… А каково властвовать империей женщине?

Когда сборы были окончены, Феодоре вернули ее Тессу – выделили бы и воз, посадить саму больную, детей и служанок, но разгружать и отдавать целый воз было бы слишком большой потерей для маленькой армии. Таких удобных и просторных повозок, в каких путешествовали аристократы и в которых привыкла ездить как Феофано, так и сама московитка, у них не было: везли только самое необходимое, а от роскоши Феофано, подавая войску пример, первая презрительно отказалась, когда они выступили в поход! Кто же знал, что так выйдет!

Леонид и Теокл взялись везти служанок госпожи, а еще один воин взялся подсадить к себе в седло Варда, который вполне уже мог – и нисколько не боялся ехать с чужим человеком, а не только с матерью. Анастасию мать везла сама.

– До Дионисия отсюда недолго – не больше суток пути, как мне представляется, даже если ехать с вашей скоростью, - сказала царица.- Одна ты заблудилась бы, конечно, но твои охранители точно с пути не собьются! Максим несколько раз ездил к Аммониям – как вместе со мной, так и один, из нашего мистрийского лагеря! А эти двое, Филипп и Теренций, - собственные воины Дионисия, которые несут службу при его доме и превосходно знают окрестности!

Она хмуро осмотрела подругу.

– Ты точно сможешь ехать верхом?

Феодора сверкнула темно-карими глазами – глазами подвижницы, подумала царица.

– Если будет нужно, я смогу что угодно!

Феофано кивнула.

– Конечно, ты переоцениваешь свои силы – но я знаю, что вера многократно увеличивает возможности тела, - ответила она. Улыбнулась. – Я счастлива иметь такую подданную.

Феодора поклонилась, на азиатский манер прижав руки ко лбу, - сегодня на царице опять был ее драгоценный панцирь, а на талии шипастый пояс, к которому московитка уже относилась почти суеверно, про себя называя поясом Ипполиты!

Потом они вдвоем отправились привести детей и попрощаться с патрикием.

Фома бережно обнял жену и расцеловал в обе щеки, стараясь не встречаться с ней взглядом. Но перед тем, как им расстаться, все-таки взглянул московитке в глаза: она кивнула. Нет, она не отступит - иначе ей нельзя!

Феодора хотела попросить мужа писать ей, как и подругу, - но поняла, что делать это сможет только один из них: у Фомы тоже есть немалая гордость. Если он обещает ей сейчас, все равно нарушит свое слово.

Потом она подошла забрать своих служанок и детей: с ними был Марк, который как раз сейчас катал Варда на своем широком плече: мальчик восторженно смеялся, как все здоровые дети, не помнящий прошлого и не ведающий будущего. Суровый спартанец тоже смеялся. Такие храбрые воины, истинно храбрые, часто проявляли любовь и нежность к детям, казалось бы, несоразмерную с их характером.

А Марк, к тому же, был холост и бездетен…

Воин заметил Феодору; все еще улыбаясь, он ссадил мальчика на землю, отчего тот протестующе взвизгнул. Но Марк подтолкнул его к матери, и Вард так же радостно подбежал к ней и ухватился за ее руку.

Вдруг у Феодоры екнуло сердце от догадки. Она посмотрела на царицу, потом опять на Марка… и словно бы какая-то часть любви к Феофано умерла в ней.

Но нет, это было только минутное охлаждение. Феофано такова, какова и следует, - иной ей быть невозможно!

Марк, Феофано, Фома и Дионисий сопроводили московитку до лошади, как почетный конвой. Трое благороднейших византийских аристократов, заботившиеся о московской рабыне лучше, чем иные родители о дочери!

Перед тем, как сесть на лошадь, Феодора крепко обнялась с госпожой, с наслаждением ощутив шипы ее кожаного боевого пояса. Переговорить напоследок, при таких свидетелях, им, конечно, было нельзя – но что могли, они обсудили заранее.

Марк подсадил московитку на спину Тессы. Ее черная грива, гнедые бока лоснились – пока Феодора была больна, о лошади прекрасно заботились. Феодора взяла из рук Марка дочь и в последний раз посмотрела в глаза Феофано.

Ее губы шевельнулись, но она ничего не смогла выговорить.

“Может быть, навсегда”, - так и не сошло ей на язык. Уголки губ гречанки тронула улыбка, в глазах блеснули слезы: они давно понимали друг друга без слов!

Феодора протянула Феофано руку, и та крепко пожала ее. Задержала в своей на несколько мгновений, потом кивнула и отвернулась.

Феодора сдавленным голосом приказала трогать: поняв, что царица могла бы уронить свое достоинство, если бы она задержалась.

Они поехали через пролесок, начинавшийся за лагерем, под копытами Тессы хрустели палые сучья; а Феодора ничего не видела из-за слез. Она очнулась только тогда, когда ветка зацепила ее волосы.

– Подтянуться! – приказала она своему отряду: больше даже себе, чем воинам, которые и так были совершенно собраны. Феодоре стало стыдно. Может быть, она тоже едет на свою битву, пусть даже на этом поле брани не прольется кровь, - Феофано надеется на нее!