Ставрос. Падение Константинополя

– Мы боялись, что потеряем тебя, - сказал он.

– Не хуже ли нам было бы потерять тебя! – возразила Феофано, улыбаясь с усилием, глядя на его перепеленутую грудь, из которой совсем недавно извлекли стрелу. Дионисий утер пот с ее лба.

– Я другое дело, - серьезно ответил он. – Я тактик, а ты стратег, правитель! И лучший, какого я знал!

Феофано закрыла глаза.

– Посланные еще не возвращались?

– Нет, - ответил Дионисий.

Он отвернулся и замолчал. Ведь дело шло и о его семье, а не только Фомы и царицы!

Хотя почему-то старшему Аммонию казалось, что Кассандра и его дочери в меньшей опасности, чем любовница Феофано.

Он помнил, как его брат смотрел на эту московитку; и порою досадовал, что она вообще появилась в Византии. Сколько бед от женщин, а тем паче – от чужих женщин, пленниц или гостей, все равно!

Феофано глубоко вздохнула, поморщившись, - потом попросила:

– Помоги мне сесть.

И когда села, попросила напиться. И тогда уже стала спрашивать:

– Каковы наши потери?

Пока она металась в бреду и просто лежала, перемогаясь и страдая, василисса слышала вокруг себя многочисленные стоны и жалобы. И сейчас они долетали до нее, несмотря на то, что толстые стены персидского шатра, крытого шкурами, ограждали ее слух от мучений своих воинов; и никто, кроме близких и слуг, не смел входить туда без позволения…

Дионисий покусал губы, размышляя, как ответить, - потом сказал напрямик:

– Потери очень тяжелые, василисса. Не менее трехсот человек убитыми, из них более сотни – конники, конные лучники…

Конные лучники были великим преимуществом армии, что у греков, что у азиатов, что у османов: и на то, чтобы выучить такого бойца, требовалось много больше сил, чем на простого пехотинца. Фаланга была сильна более сплоченностью, чем искусством каждого отдельного воина: как силен сплоченностью был народ, в сравнении с изощренной, обособившейся аристократией.

– Сколько потеряно ранеными, вы еще не считали, конечно, - сказала Феофано, помолчав.

Дионисий качнул головой. Нет, не считали; и с тех пор, как он узнал то, что докладывал царице, несомненно, умерло еще немало солдат.

Феофано слабо улыбнулась.

– Радует одно… Что, по крайней мере, Ибрахим-паша еще долго не осмелится напасть. Валент оказал нам большую услугу!

Дионисий стиснул зубы.

– Как бы не переметнулся к другому паше, посильнее или повыгоднее… Или к самому Мехмеду!

Феофано, после мучительного раздумья, покачала головой.

– Нет, мой друг, он так не сделает. Валент сейчас, как мне кажется, застрял на распутье, без царя и без веры… Теперь, предав нас… может быть, в горячности или не желая подчиняться женщине… он не знает, к чему приложить свою силу: но открыто служить врагу не будет, не таков! Может быть, опять уйдет в наемники – или попытается захватить земли, оставшиеся без господина, где-нибудь в Каппадокии* или Армении. Ведь ты знаешь, что сейчас турецкие и византийские границы меняются каждый день: была бы храбрость ставить свои знамена!

Дионисий кивнул.

– Пожалуй.

Потом Феофано опять легла; она вдруг отвернулась от своего товарища.

– Как мне тяжело, - простонала она сквозь зубы. – Господи! И как подумаю, что еще много дней, а то и недель мне быть слабее ребенка… Не понимаю, как воины выдерживают подобное положение, - ведь оно убивает боевой дух так же верно, как страх перед врагом!

– Смотря к чему ты готовишь себя, - заметил Дионисий. – Нужно не прекращать бороться, и духом, и телом! Беспомощность тоже может сделать воина сильнее – это испытание другого рода!

Феофано кивнула, бледная и сосредоточенная.

Потом велела:

– Ступай отдохни, не пересиливай себя сейчас… А ко мне позови Марка, если он проснулся! Пусть поможет мне встать, я хочу выйти к солдатам!

Гиппарх одобрительно улыбнулся и, кивнув, встал и ушел.

Спустя короткое время появился Марк: он шагал не очень твердо, и был тоже бледен, но его зеленые глаза засияли от радости при виде очнувшейся василиссы. Он не сразу помог ей встать, хотя слышал приказ, - преклонив колени у ее постели, лаконец долго сидел, прижимая ее руку к губам, потом ко лбу. Его любовь изливалась так безудержно, так щедро, что Феофано даже ощутила себя виноватой…

Потом она свела брови, запретив себе думать о невозможном. Марк оказался способен на такую любовь именно потому, что оказался способен установить эту границу для своей чести! Великие душой люди велики во всем…

Обняв Феофано за талию, Марк с великой осторожностью поднял ее с ложа и вложил ей в руку посох; стиснув зубы, она выпрямилась. Подволакивая правую ногу, опираясь вместо нее на палку и держась за плечи Марка, Феофано направилась к выходу из шатра. Только два раза она издала стон; но когда показалась наружу, была полна самообладания.

Вокруг шатра, на жухлой, побуревшей от крови траве, на подстилках и на голой земле лежали раненые и просто истощенные битвой воины. Феофано заметили не сразу – но когда это произошло, все головы стали поворачиваться к ней, точно навстречу волшебному сиянию. Люди улыбались, поднимали руки, привставали – будто один вид предводительницы мог даровать им исцеление.

И Феофано поняла, какими глазами ее подданные смотрят на нее, - они видят не ее, патрикию знатного рода, интриганку, извращенную прелюбодейку, невольную мужеубийцу и детоубийцу, а свою великую последнюю надежду… Императрица Феофано есть то, что хочет видеть в ней ее народ!

Она подняла руку, и воины разразились приветственными кликами. У Феофано на глазах выступили слезы.

– Братья, - сказала она. – Дети! Вчера мы одержали великую победу, и это зачтется нам всем, вы слышите? Может быть… мы ничтожны в сравнении с нашими предками; может, ничтожны в глазах людей… но в глазах Бога мы больше всех, кто жил до нас!..

Феофано протянула руки, словно обнимая всех, кто сейчас не мог встать и коснуться ее, - и вдруг поняла великую справедливость своих слов. Человек, умножая свои знания и искусства, испытывая себя и Бога в битвах, с каждым столетием становится все больше и больше; и даже душа предателя растет, потому что он предает много больше, чем раньше!

Феофано было уже тяжело стоять, но она, справившись с собой, опираясь на Марка, обошла раненых, которые лежали ближе всего к царскому шатру; и она пожала много рук и приняла много поцелуев. Воины целовали ее одежду и плакали. И когда царица возвращалась в шатер, чтобы тоже лечь, ей казалось, что ее шаги легки, как поступь ангела.

Но стоило ей опуститься на свое ложе, как воодушевление сменилось унынием. Феофано заплакала; и Марк сидел рядом, не находя слов, чтобы ободрить ее. Теперь Феофано страдала за свою возлюбленную и боялась за нее.