Ставрос. Падение Константинополя

Дионисий поклонился в знак согласия.

– Ну а мы не жертвуем свое семя! Мы только… приобретаем, на самом деле, - сказала Феофано. – И еще вопрос, кто кем обладает, - и кто в конце концов получит все!

– Женщина, - ответил Дионисий почти с благоговением. – Конечно, женщина.

В эти минуты в нем воскрес древний почитатель древнейшей женской богини.

– Вот почему мужу никогда не побороть своего страха перед женой, - закончила Феофано, почти торжествуя. – У женщины никогда не бывает чужих детей! А мужчина, несмотря на всю свою силу и власть, помнит, что он… преходящ.

Потом Феофано сказала упавшим голосом:

– Мы только пытаемся их искать, по правде говоря! У нас слишком мало сейчас сил… вот подлец.

Она закрыла лицо руками.

– Даже не знаю, чего пожелать ей, - прошептала царица. – Может, счастья с ним? Если он будет с ней груб, ее жизнь станет невыносима. А если ласков, это еще хуже! Он пропитает все ее существо, как всегда бывает с нами, женщинами, - и какую Феодору мы тогда найдем, в конце концов? Сбережет ли она душу?

– Молись об этом, - угрюмо ответил гиппарх. – Молись… чтобы она помнила тебя, потому что только ты даровала ей женскую силу и стойкость. Если она полностью отдастся ему, душу ей не сберечь, и ты навеки ее потеряешь!

– Ты ли это говоришь? Мне кажется, что я слышу себя самое, - усмехнулась Феофано. – Но ты прав. Вот испытание воина беспомощностью! Нас обеих!..

Она закрыла глаза и, найдя ощупью руку Дионисия, стала думать о своей филэ. Царица ласкала ее мыслью, звала. “Помни, что ты была моей, - говорила Феофано. – Моя власть – это твоя свобода!”

Далеко от Феофано, через много дней пути, через горы, леса и реки, рабыня Желань подняла голову. Она выронила белье, которое полоскала в лохани.

Желань была одета в дорогое крашеное шерстяное платье, - новую зеленую тунику поверх вышитой нижней рубашки и шаровар, - но она стирала и много что делала по дому сама, и не только потому, что при ней осталось только две служанки-женщины. Ей нравилось трудиться руками, доказывать себе, что она может на самом деле!

Желань села на каменную скамью, стоявшую у дома, и улыбнулась, откинув волосы мокрой рукой. Рука, вынутая из воды, озябла, и лицо раскраснелось от усилий и холода: была зима, но Желань всегда любила мягкую греческую зиму. Это время только бодрило московитов!

– Я слышу тебя, - прошептала она, подставив лицо ветру и вдохнув чистейший воздух. Она словно получила поцелуй любви.

Перед ней мелькнул было золотоволосый образ мужа, но его тут же мощно вытеснил образ нового властелина.

Феодора оглянулась на дом, сложенный из грубо отесанного камня, посреди заглохшего сада. Конечно, Фоме было не тягаться с тем человеком, который привез ее сюда. Валент одним своим появлением мог заставить ее забыть - хижина их приютила, дворец или походная палатка, в которую задувает ветер и льет дождь… И теперь, получив ее, Валент засиял еще ярче, победительней.

Но женщина мужчине не соперник. Женщина - это то, что остается, когда хозяин уходит… не властная, но всевластная.

Феодора засмеялась, счастливая неизвестно отчего. Она поцеловала свои руки и простерла их навстречу ветру.

– Я тебя слышу! – крикнула она; и горное эхо повторило ее отклик, дважды, трижды, многажды.

Потом Феодора ощутила, что заболела спина: рассеянно потерла ее.

“А если бы Дарий не вмешался – сейчас я вынашивала бы третьего ребенка Фомы, и была бы, наверное, все еще с ним!” - изумленно подумала московитка. И она не знала сейчас, что предпочла бы.

Отворилась дверь дома, и показался Валент: несмотря на убогость их временного пристанища, младший Аммоний вернул себе прежний лоск и стал еще краше. Коротко подстриженная черная борода подчеркивала мощную и гордую линию челюсти – Валент не отращивал ее так густо, чтобы выглядеть совершенно по-азиатски, зато волосы отпустил еще длиннее. В своих турецких вышитых рубашках, открывавших грудь, и греческих платьях, обнажавших руки и плечи, Валент был изумительно хорош.

Подойдя к своей пленнице, Валент обнял ее и поцеловал, приподняв ее лицо; у нее ноги подкосились от нахлынувшего желания.

Валент увидел, как затуманились карие глаза, и не стал тратить время на разговоры.

– Пойдем, - прошептал он, подхватывая московитку на руки. Он унес ее в дом.

Спустя долгое время, - минуты или часы пробежали, они не замечали, - Валент спросил: они лежали обнявшись на широкой кровати, застеленной грубым, но свежим бельем:

– Ты счастлива со мной?

– Сейчас – да, - сказала Феодора, улыбаясь.

Могучая рука, обнимавшая ее, окаменела.

– Сейчас?..

Валент повернул ее голову.

– Что значит сейчас?

Феодора увидела дикий блеск в черных глазах и вспомнила, что перед ней не Фома. С Валентом нельзя шутить о том, о чем можно было с тем, первым, мужем!

– Никто не может знать, что будет с нами завтра, - шепотом ответила Феодора: она погладила и поцеловала широкую загорелую грудь любовника, и он смягчился; обнял ее крепче.

– Здесь тебя не найдут еще очень долго, как бы ни старались. Даже сам Мехмед, - сказал Валент. – Султан совсем не знает этих мест, хотя у него несметная сила! А у ваших…

– Турки могут найти меня с детьми и случайно, - сказала Феодора, нахмурившись и пошевельнувшись. – И тогда уже будет неважно, Мехмед или нет! Ты сам понимаешь!

Валент погладил ее по обнаженной спине, потом руки спустились ниже. Он улыбнулся.

– Я тебя никому не отдам! Теперь – и подавно!

Феодора прислушалась к своему чреву: снаружи еще ничего не было заметно, но сомнений уже не осталось.

– И турки придут – договоришься? – усмехнулась она.

У Валента желваки заиграли на скулах.

– Договорюсь.

Она молчала, лежа в его руках, сцепивщихся вокруг ее стана.

– Я хочу еще раз повидать его, - вдруг сказала московитка. – Город. Константинополь.

Валент поцеловал ее.

– Может, мы еще приедем в Город вместе, - сказал он. – Когда туда войдет Мехмед. Тогда уже нечего будет ждать и нечего трепетать!

Феодора широко раскрыла глаза.

– Я тебя не обманываю, - мрачно сказал ее новый муж: такой же незаконный, как и первый. – Думаю, ты тоже себе не лжешь. Счет идет на месяцы, едва ли на годы! Меня считают изменником у вас, - тут его челюсть напряглась, ноздри раздулись, - но кто-то же должен стать изменником, чтобы остаться в живых! Скоро это слово потеряет свое значение: не останется и памяти о том, что я предал.