Ставрос. Падение Константинополя

– Поверь мне, кто желал вооружиться против Леонарда внутри себя, уже сделал это… Перемен в душе не остановить, моя дорогая. Мы можем только мирить их и усмирять, пока это в наших силах!

– Так всегда делала Византия, - сказала Феодора грустно и восхищенно.

Феофано погладила ее по щеке, как только что ласкала Марка, и ушла – может, следом за своим лаконцем, а может, по собственным делам, которых не знал даже он. А Феодоре вдруг подумалось, что ее комес может и не вернуться…

Насколько толпа каторжников может оказаться глупее и беспощаднее толпы господ, которых всего только немного ущемили по сравнению с привычною жизнью! Или разницы нет?

Феодора ушла в свою супружескую спальню и, опустившись на колени, долго молилась. Она клала земные поклоны, исполняя давно забытый ею православный обряд… “преклоняя колени сердца своего”, как учило лучшее и мудрейшее на свете греко-русское христианство. Потом московитка встала, утерев слезы, и, усевшись в жесткое ореховое кресло, устремила взгляд на икону Спасителя, которую комес сберег в плавании и повесил в углу в первый же день.

Феодора посмотрела в глаза Христу, потом потупилась и сжала руки в кулаки. Она подумала о Леонарде, потом о Феофано… и ощутила, как накаляется ее сердце пламенем веры и любви, и святой, и грешной: всякая любовь оправдывала себя только тем, сколько в ней было любви!

“Вот единственная правда, которая остается у любого человека и любого народа, - подумала Феодора. – С тех пор, как всякий человек стал Христовым… Но истинный Христос страшен, как истинная любовь!”

Леонард застал ее все еще сидящей в кресле, глубоко погруженной в раздумья. Он улыбнулся, стоя на пороге, - ему так нравилось наблюдать, как трудится мысль и чувство Феодоры, когда она думала, что предоставлена сама себе!

Потом он тихо подошел и, опустившись перед креслом жены на колени, взял ее руки в свои и поднес их к губам.

Феодора вздрогнула и слегка вскрикнула, ощутив касание горячих губ и гладкой горячей щеки; бороду в Венеции Леонард сбрил опять, и Феодора так и не смогла заключить, каким он ей больше нравится…

– Что, мой дорогой? – тихо спросила она.

Леонард улыбнулся и уткнулся в ее ладони лицом, как будто пил из чаши, в которую сложились руки мраморной богини.

– Как я люблю, когда ты ласкаешь меня словами, - проговорил он, не отнимая губ от ее ладоней. – Ты это делаешь гораздо реже, чем я!

Феодора встрепенулась, отняв руки.

– Но я тебя…

– Любишь, конечно! Но не хочешь лишний раз поощрять мужчину, который и так слишком горяч, - печально улыбнулся героический комес. – Я понимаю.

Они оба одновременно встали и обнялись.

– Все? – шепотом спросила Феодора, гладя могучую спину мужа и глядя через его плечо.

– Все, - шепотом подтвердил Леонард.

Потом она опять села в кресло, а Леонард на табурет, по правую руку от жены. Он накрыл ее руку, лежавшую на полированном скошенном подлокотнике, своей ладонью.

– Нам пришлось обнажить оружие – мы боялись их, несмотря на наше слово и наше число, - усмехнулся комес, не глядя на нее. – Это был очень опасный… момент, как говорят латиняне. Но взяться за оружие не пришлось, слава богу. Мы распустили наших гребцов прямо там, в порту.

Он посмотрел на жену.

– Теперь уже дело венецианцев бояться за свои кошельки и жизни!

Феодора прикрыла глаза.

– А я и не догадалась, - прошептала она. – Ты выпустил каторжников здесь не только потому, что обещал… но и затем, чтобы они пощипали итальянцев, как говорят у нас на Руси!

Леонард сильно сжал ее руку.

– Нет, - сурово сказал он.

Потом вдруг заразительно засмеялся, как в былые времена.

– Однако ты права… получилось так, как всегда получалось у ромеев! Что ж, латиняне никогда нам не уступали.

Феодора нахмурилась.

– А тебя не накажут за то, что ты сделал?

Комес покачал головой.

– Ты думаешь, мои гребцы скажут кому-нибудь, чем они занимались? И никакого закона я не нарушил.

Он задумался.

– Однако мы можем возбудить недовольство среди горожан, ты права. Особенно если задержимся здесь.

Феодора погладила его кудри.

– Но ведь у нас нет другого выхода, кроме как задержаться?

Леонард глубоко вздохнул. Потом встал во весь рост.

– Я обдумал пути к отступлению, насколько мог, еще в плавании, - сказал он. – Мои давние друзья в Риме, куда меня еще император отправлял посланником… в Ватикан. Только у них мы можем раздобыть сейчас средства – наши венецианские греки сами почти в таком же положении, как мы… они бежали недавно, ты ведь знаешь.

Посмотрел в глаза сидящей стиснув руки подруге.

– Я уговорился с Метаксией, что возьму ее с собой…

Феодора вскочила.

– И это слово тебе придется нарушить, комес!.. Даже если она по-прежнему желает сопровождать тебя, я…

Леонард накрыл своими большими ладонями и сжал ее плечи.

– Успокойся, любимая. Конечно, Феофано останется… И тебе придется остаться с ней, без меня!

Феодора улыбнулась.

– Мы как-нибудь проживем, герой. Ведь ты ненадолго… и ты оставишь с нами охрану, не правда ли?

– Разумеется.

Леонард прошелся по комнате. Посмотрел на икону на беленой стене, тускло бликующую в солнечном свете, - посмотрел, будто в досаде; потом повернулся к жене.

– Но ведь никому нельзя сказать!..

Феодора кивнула. Пока присердечную тайну императрицы знали только они трое – считая Марка. Феодора очень надеялась на это!

Она отвернулась к высокому полукруглому окну, в которое медвяно веяло розами.

– Я бы не оставила ее сейчас, даже если бы ты велел мне сопровождать тебя, - тихо сказала московитка. – Ты ведь знаешь, что теперь мы не можем расстаться!

Леонард кивнул. Он побледнел, а Феодора закусила губу, чтобы ничего больше не сказать, – она едва удерживалась, как и муж. Но опасный момент миновал. Лучший комес императора Константина был приучен владеть собой всегда – так же, как и простой лаконский воин, бывший эскувит императора Иоанна…

– Да и Марк ее от себя не отпустит, хотя подчиняется ей во всем остальном, - прибавила московитка.

Леонард опять отвернулся к иконе, чтобы скрыть свои чувства. Как ему порою хотелось оставить свою жену в таком же положении, в каком была Феофано! Чтобы любимая уже никуда никогда не ушла…