Ставрос. Падение Константинополя

– Ты знаешь, что я объяснил моим людям, что делать, если вас без меня настигнет опасность – если явится Валент… или Фома Нотарас, - глухо проговорил Леонард. – В порту стерегут мои воины, как раньше в Константинополе; а мои помощники найдут, у кого вам укрыться. Я уже побывал там и предупредил. Я надеюсь, - усмехнулся комес, не поворачиваясь, - что в православной Венеции живет еще греческая верность мужей, как жила она в католическом Константинополе!

– Я верю, что живет! Но о чем ты предупредил друзей? – взволнованно спросила Феодора. – Я надеюсь, не…

Леонард быстро подошел к ней и посмотрел ей в лицо.

– Будь покойна – сказал только то, что можно сказать! А преследования, которых мы боимся, не вызовут больше подозрений, чем должны: алчность и мстительность турок слишком хорошо известна всем грекам.

Феодора опустила голову и собрала в кулак синий шелк своего платья. Когда она разжала руку, драгоценная ткань тут же распрямилась, не осталось ни складки.

– Выходит, ты обманываешь своих здешних союзников!

– Выходит, что в чем-то обманываю, - печально улыбнулся Леонард. – Увы, каждому из нас приходится лгать… во имя того, что всего дороже.

Феодора вспомнила, как сама говорила то же самое Микитке, который жаловался ей на всеобщую лживость, когда они встретились во дворце василевса.

Желань Браздовна тогда была уже женой патрикия, а Микитка – пришел проситься к последнему Палеологу в евнухи.

– Но надеюсь, что до бегства не дойдет, - прибавил Леонард. – Не так скоро. Это даже хорошо – что я уеду сейчас: меньше человек успеет узнать обо мне и связать мое появление с вашим, - вдруг сказал он. – А если я съезжу в Рим и вернусь удачно, мы не задержимся надолго в этом городе, хоть он и прекрасен.

Супруги бесконечно нежно улыбнулись друг другу.

Прощаясь, Леонард обнял Артемидора – тот оставался в Венеции вместе с женой-македонкой; потом Микитку, которого любил больше всех московитов, после своей жены. Потом комес крепко пожал руку Марку, с настоящим удовольствием посмотрев в зеленые глаза спартанца.

Он почтительно и нежно обнялся с Феофано; царица коснулась губами щеки комеса, и тот едва заметно вздрогнул.

Наконец дошла очередь до Феодоры. Все отвернулись, чтобы не мешать этой минуте, - комес и его подруга долго не отпускали друг друга; Феодора плакала, беззвучно, без слов, и когда Леонард взглянул на остальных, им показалось, что в глазах героя тоже слезы. Но это было не стыдно – ни у греков, ни, тем более, у итальянцев. Мужчине не стыдно плакать, если это не от трусости и не от боли, а от большого сердца!

Комес вскочил на своего белого ахалтекинца, и его спутники последовали примеру начальника. “Так я прощалась с Фомой, отпуская его в Константинополь, - подумала Феодора. – Но ведь Леонард уезжает не в мнимый Рим, а в истинный!”

Она перекрестила мужа, и он улыбнулся ей.

– Я вернусь, клянусь тебе.

Потом резко повернул коня, чтобы не выказать своих чувств, - и вместе со своими людьми поскакал прочь по улице. Феодора и Феофано, стоя впереди всех, провожали его взглядами, стоя обнявшись в кованых воротах сада.

========== Глава 130 ==========

Валент Аммоний забрал бронзовую Феодору Константинопольскую в свой сад.

Стоя на форуме, она возбуждала в Стамбуле слишком много внимания и слишком оскорбляла этим правоверных – пожалуй, даже больше, чем нагие греческие статуи, которые слишком примелькались… и не имели такой силы воздействия, как статуя скифской полонянки.

Может быть, потому, что время древних греческих канонов прошло – и поклонение прекрасной наготе как высшей выразительнице духа в греко-римском мире давно и безвозвратно уступило место восхищению гармонически одетым человеком Возрождения, чьи струящиеся одежды дополняли и завершали его облик, исполненный благородного дерзания и силы. Такова именно была Феодора Константинопольская – последнее порождение гения скульптора Олимпа: греко-римские одежды облекли прекрасную и сильную русскую женщину, готовясь явить миру нечто новое и дивное, невиданное на берегах Босфора со времен посольства княгини Ольги. Об этом посольстве и старинной славянской моде, ныне забывавшейся в самой Руси, ставшей Московскою, напоминали немногие, но броские мелочи: драгоценный позолоченный пояс и височные кольца – колты, блестевшие под головным покрывалом статуи.

Живая Феодора верно заметила, что искусство немыслимо и бессмысленно само по себе; теперь же, в разгар войны греческого креста и полумесяца, среди турок и греков Стамбула осталось слишком много тех, кто понимал значение последней работы Олимпа и впечатлялся ею.

Валент Аммоний не имел такого художественного чувства, как Леонард, - но, услышав, что бронзовую статую собираются переплавить на ядра султанских пушек, забрал ее себе прежде, чем прозвучал такой приказ.

Он остался христианином… пусть этот ренегат не соблюдал более никаких христианских обычаев, его исповедание позволяло македонцу часто наведываться к своему идолу. Прежде Валент первым посмеялся бы над мужчиной, уличенным в такой чувствительности, а теперь он сам подолгу забывался перед статуей, которая не могла дать ему никакого удовлетворения, а только увеличивала его тоску. Но он радовался этой тоске.

Он готов был убить всякого, кто посягнул бы на статую, как прежде убил бы любого, кто коснулся бы его русской жены… Македонец помнил. И он надеялся – нет, он готовился к последнему удару по своим врагам! Феодора уже два раза ушла от него; и теперь Валент приносил клятву перед ее изваянием, как католик перед Марией – или как древний перс перед статуей Иштар, что настигнет самую любимую и самую ненавистную из своих женщин. Ни одна женщина не забирала у него столько чувства и жизни, сколько эта московитка!

Валент довольно быстро оправился от своей раны – даже сверхчеловечески быстро, подобно своему сопернику. И в скором времени он понял, что критянин мог остаться жив: и, вероятнее всего, остался! Валент очень кстати вспомнил о хитрости, к которой прибегнул собственный его сын, чтобы сбежать от турок, - и македонец понял, что Леонард Флатанелос тоже мог прикинуться утопленником; к тому же, комес, в отличие от Мардония, обладал могучим здоровьем и выносливостью.

А отважившись украсть из-под носа у Ибрахима-паши лаконскую царицу Феофано, Леонард, на чьи поступки до тех пор паша смотрел сквозь пальцы, раз и навсегда восстановил турка против себя. Своим безрассудным благородством он нажил себе врагов, пожалуй, гораздо более, чем Валент – своим своевременным предательством! И теперь Ибрахим-паша готов был перевернуть небо и землю, чтобы выловить эту горстку врагов. Немногие удостаивались со стороны турок такой ненависти, как Леонард Флатанелос. Пожалуй, в это время только валашские князья Дракулы*, чье родовое имя означало и дракона, и дьявола, и венгерские короли, бывшие одними из самых непримиримых врагов мусульманства.

Валент Аммоний советовал своему покровителю, как поступать и куда направить поиски, – сам он не имел кораблей, чтобы плыть за беглецами, и не мог оторваться от своих воинских обязанностей в Константинополе и Каппадокии; но паша располагал и кораблями, и шпионами в достатке. В Кандии у него соглядатаев не было; но Валент, руководствуясь своим чутьем, убедил турка, что именно на Крит критянин первым делом и поплывет.

“Вы так привязываетесь к своим родным островкам!” - смеялся великий турок. У него-то не было никаких привязанностей к земле и древним языческим обычаям, - привязанностей, которые могли бы оглупить его, подобно грекам, - а только преданность исламу и султану.

Однако он послушал разумного совета – и отправил в Кандию шпионов.

Среди беглецов оставался настоящий турецкий шпион, тот самый, который и навел Валента на них в час отплытия: но Флатанелос мог в конце концов вычислить его и уничтожить. Флатанелос был очень, очень неглуп… хотя соглядатай паши умен не менее, и, - в чем уже было немало случаев убедиться, - притворяться умел гораздо лучше Леонарда. Однако, если соглядатай паши и остался жив, встретиться с ним в Кандии почти нечего было рассчитывать.