Ставрос. Падение Константинополя

– Я тебя хочу сейчас, - сказала она. – Пойдем.

И они пошли в ее спальню, и там долго сражались друг с другом. Это был третий раз.

Потом, прежде, чем Феофано заснула рядом с ним, - торопясь, - Марк прошептал ей:

– Одумайся! Умоляю тебя!

Феофано притянула любовника к себе.

– Не бойся… Меня защитит не твой меч, а слабая женщина, - пробормотала она. – Госпожа Феодора не допустит моего убийства. Подозреваю, к тому же, что она опять беременна.

Феофано лениво улыбнулась Марку, глядя из-под сонных век.

– А повидаться с братцем мне надо позарез. Это, может быть, последняя такая возможность. Мы очень соскучились друг по другу.

========== Глава 40 ==========

Феодора кормила сына даже в дороге – и прежде всего в дороге: Вард был спокойным ребенком, но долгое путешествие утомило его, он капризничал и не отпускал от себя мать. С нею в повозке, кроме Аспазии, ехала кормилица, которая могла, в самом деле, вскоре понадобиться: у служанки умерла от лихорадки новорожденная дочь, но молоко по-прежнему шло, она сцеживала его пальцами по приказанию врача. Если госпожа опять понесет, невзирая на то, что кормит сына, - а такое случалось, хотя кормление хорошо предохраняло женщину, - ей найдется замена.

Супруг был очень заботлив и ласков с Феодорой – в их брачную ночь он обращался с ней как с вазой из драгоценного стекла. Ей было хорошо с ним, но ее пугала эта трепетность, словно с рождением сына в их любви поселился страх, которого раньше не было, как будто дом перестал быть для патрикия прибежищем. Где он теперь найдет это прибежище – и найдет ли, пока жив? Неужели таков удел всех супругов?

Всех любящих супругов…

А семья, за которую страшно, может толкнуть человека на самые большие преступления. Особенно такого, который и прежде не отличался нравственностью и разборчивостью в средствах.

Фома сказал ей правду, когда она спросила его, почему они уезжают: супруг сказал, что им всем нужен отдых, а ей прежде всего. Дворец – совсем не такое место, где можно вырастить здорового и счастливого сына и уберечь здоровье матери. Интриги уже повредили им всем.

Феодора улыбнулась и заключила мужа в объятия, подумав – что едва ли козни, которые он строит, прекратятся с их отъездом, скорее только усложнятся. Но ей Фома Нотарас теперь этого не скажет. Она его домашнее божество, к чьему алтарю приносят только цветы, но не грязь.

Теперь муж ехал верхом, охраняя ее, и опять был далек от нее и делом, и мыслями. Феодора укачивала на коленях сына, который беспокоился, - ему передались чувства матери, - и на сердце у нее лежал камень. Какое-то предчувствие тяготило ее: словно с рождением ребенка Феодора обрела новую зоркость, и предвидела опасности, которых, однако, не могла отвратить.

Им пришлось останавливаться в городах, в гостиницах – грязных, шумных итальянских клоаках. Там теперь собирался такой сброд, что Феодоре было вдвое страшнее выходить из повозки с ребенком на руках, чем когда-то одной. Она знала, к тому же, как легко дети гибнут от болезней, которые подхватывают в таких местах, и пока они ночевали в городе, едва могла сомкнуть глаза.

Фома приходил к ней в постель в эти ночи и держал ее в объятиях – и ничего больше: его самого снедал такой же страх за сына и жену. Но им было легче вместе.

Когда они наконец увидели впереди белый мраморный особняк - окруженный яблонями, грушами, оливковыми деревьями, увитый темно-красным виноградом, - им показалось, что больше нечего и желать. Здесь все им радовались, все любили их, своих господ и заступников, и некому было злоумышлять.

Патрикий на руках вынес из повозки жену и сына, и пронес их по аллее до самого дома. В прохладном портике, под колоннами, он сел на ступеньки и взял Феодору и Варда на колени.

– Наконец-то мы дома, - прошептал он.

– Наш дом там, где ты, - с улыбкой сказала утомленная, но счастливая жена.

– А мой – где вы, - заключил патрикий, поцеловав ее.

Потом Феодора встала и ушла в дом, где с помощью служанки выкупала и уложила спать Варда, который в этот раз не доставил никаких хлопот – сразу заснул, как будто тоже почувствовал, что он наконец-то дома. А Феодора снова спустилась к мужу, и они вышли в сад, где под навесом по-прежнему стояло ее глиняное изображение. Оно немного потрескалось, но все еще необыкновенно напоминало свою знаменитую теперь копию. Сколько еще поклонников – и как долго будут узнавать Феодору Константинопольскую в лицо с первого взгляда?

Олимп был занят где-то в доме – но позже тоже, конечно, подойдет полюбоваться на свою работу. Такие произведения, когда их выпускали в мир, обретали, казалось, самостоятельную жизнь, наполнявшую творцов изумлением: и не всегда радостным…

Супруги, взявшись за руки, ушли в дом, и вместе отправились мыться с дороги. Сейчас им хотелось только поесть и отдохнуть.

Они пообедали вдвоем в большом зале, в который Феодора не могла входить без робости – здесь ей особенно ясно представлялась тень Метаксии, императрицы Феофано, которая когда-то, в один памятный вечер, смеялась с ними за столом и дразнила их непристойными и опасными шутками.

Именно в тот вечер, казалось, они трое изменили ход истории Византии.

Потом они пошли наверх, в спальню, за стеной которой спал их маленький сын. Они еще заблаговременно, в Городе, решили, что устроят детскую рядом со спальней; но, конечно, сын будет помещен отдельно от родителей.

Они лукаво улыбались друг другу, когда поднимались по лестнице; когда патрикий пропускал жену вперед, в комнату…

В опочивальне они разделись, легли и тут же заснули, обнявшись.

Когда Феодора проснулась, муж еще спал; она встала, накинула платье, скользнула ногами в легкие и удобные домашние туфли с загнутыми носками, - какие носили турки, и мужчины, и женщины, - и пошла к сыну. Перепеленав его и покормив, она вернулась к мужу; а тот как раз открыл глаза и с улыбкой протянул к ней руки.

– Я уже истосковался по тебе, - прошептал он.

Он принял ее в объятия, позволив вытянуться на себе сверху. Таким блаженством было опять свободно лежать на животе и не бояться чему-нибудь повредить.

– Что мы будем делать? – прошептал патрикий, лаская ее.

Феодора засмеялась.

– Что тебе угодно.

Он уложил ее рядом с собой и серьезно сказал:

– Только если ты готова. И я могу остановиться, когда скажешь.

Феодора кивнула. Потом улыбнулась мужу и обняла его за шею, вглядываясь в глаза:

– Я кормлю ребенка – это безопасно.

И дом опять стал для патрикия счастливым прибежищем, единственным на земле, – и для нее тоже.

Они провели вместе, в уединении, две недели, которые пробежали незаметно. Это время и в самом деле пошло на пользу им всем. Феодора порозовела и окрепла, стала чаще смеяться, а в объятиях мужа забывалась всецело, как когда-то в объятиях любовника. Она верила ему – или чему-то, что было выше его, как будто эту веру ей нашептала добрая греческая земля.