Ставрос. Падение Константинополя

Фома долго молчал, опустив длинные женственные ресницы, – он словно бы отдалился от подруги при этих словах.

– А ведь ты ненавидишь меня, - серьезно и горько сказал муж. – Так же сильно, как любишь.

Феодора улыбнулась, отвернувшись от него, и ничего не ответила.

– Мне нужно к сыну, - сказала она, вставая из-за стола: они с мужем сидели в его кабинете, разделенные этим столом. – Потом пойду на кухню, поговорить с Николаем… у нас в подвале крысы расплодились. И ужинать скоро.

Она замолчала; наморщив лоб, махнула рукой, как будто легче было сделать все это и приглядеть за всем, чем перечислить, и вышла из кабинета.

Муж проводил ее мрачным взглядом - и вдруг, застонав, схватился за голову. Как будто все бури грядущего обрушились на него в эту минуту.

Какая это мука и испытание – любить! И особенно – любить женщину!

Он снова медленно развернул свежее письмо Метаксии, содержание которого осталось жене неизвестным, и снова уставился на аккуратные твердые строки.

“Любезный Фома!

Теперь мы можем говорить на расстоянии свободно – опасность для наших посланцев едва ли превышает опасность для нас самих, в каких бы поместьях мы ни укрылись. Но я, хоть и сижу безвыездно в своем имении, ближе к Городу, чем ты, и лучше осведомлена о том, что происходит с нами, - а может, мне больше везет с людьми, чем тебе? Говорят, что каков господин, таковы и слуги.

У меня для тебя свежие и неприятные новости.

Пятнадцатого ноября Константин отразил атаку с моря - со стороны Золотого Рога. Нападение было плохо организовано: малочисленный флот, пираты, которые не смогли противостоять слаженным действиям команды Леонарда Флатанелоса. Ты помнишь, конечно, что незабвенный Никифор - родственник одного из наших лучших комесов*? Впрочем, ты человек сухопутный, и даже, кажется, до сих пор не умеешь плавать…

Мой осведомитель, который оказался свидетелем этой битвы, написал, что она была достойна Гомерова пера. Хотя, приходится с сожалением признать, - Гомер не видел великолепных орудий уничтожения наших дней, а мой слуга до сих пор не наблюдал сражений.

Бесстрашный Леонард умело обошел и окружил пиратов: он ударил первым и потопил больше половины камнями и греческим огнем из катапульт. Остальные ушли в море, потому что были маневреннее наших галер. Но те, что угодили под огонь, пошли ко дну, пылая и разваливаясь на части, погребая под собою свои злосчастные команды. Как жаль, что я сама не видела, как они горели, как тонули!

Как бесконечно жаль, что Леонард не наставил свои орудия немного левее – на тот корабль, который был у пиратов в резерве и ушел! Может быть, у него рука не поднялась, голос дрогнул: Флатанелос узнал среди разбойников родственника, который ждал исхода битвы, чтобы насладиться ее плодами. Да, негодяй Никифор был среди пиратов, на борту, - его видели многие!

И, к великому нашему сожалению, мы не получили ни одного пленного – ни одного языка: все нападавшие утонули. Не таков ли был расчет Флатанелоса? Признаюсь, что он умнее, чем я думала. Он хочет измотать Константина страхом и неизвестностью, ослабить наш флот… может быть, думал убить Леонарда или, захватив его судно, воспользоваться именем родственника против Константина?

Или Флатанелос хотел просто напугать греков. А для этого не нужно больших усилий: все и так охвачены ужасом. В любом неприятеле нам ныне чудится Мехмед, его воля, у которой множество голов; и стоит отрубить одну, как на ее месте тотчас вырастает несколько других.

Теперь мы теряемся в догадках – кто были эти пираты: мы узнали в них турок, но кроме османов, также и итальянцев, и испанцев. Конечно, ты этому не удивляешься, дорогой! Разве нам неизвестно, каковы наши католические союзники? Даже враги-греки мне милее друзей-итальянцев, потому что у нас одна душа, которую нам невозможно разделить, и одна мать, которую нам невозможно предать.

Никифора мне даже жаль, признаюсь тебе: может быть, он уже понял, что он Иуда, - что он творит. Но петля и ад еще только ждут его.

Если за порогом смерти и в самом деле есть то, что видится нашим простодушным воинам и твоей Феодоре, - горе, горе ему. Иногда мне хочется сотворить ад собственными руками, по своему слову, - только для того, чтобы Флатанелос попал туда. Может быть, эта платоновская идея вечных мучений, существующая в разуме стольких верующих, найдет свое ужасное воплощение именно потому, что имеет так много последователей, - что ты об этом думаешь, дорогой братец?

Что, в самом деле, такое есть грех – и не зависит ли наказание от глубины осознания проступка? Мой Марк – язычник, и потому для него проста и жизнь, и смерть. Иногда я так завидую ему. Он чист сердцем, как дитя, и не увидит своей вины, даже навалив кругом себя горы вражеских трупов. Таков именно и должен быть воин – и потому среди наших христиан мало воинов.

Разбойников-католиков – и сумасшедших самоистязателей-католиков я к христианам не отношу. Тавроскифов тоже: они вроде Марка, непробудившиеся благородные язычники, потому он и полюбил их. Хотя мать Евдокия настоящая православная христианка, и такая, каких я у нас не встречала: она похожа на святую из наших житий. Но ведь ты сам знаешь, что святые – страшные люди, им нельзя жить среди обыкновенных. Когда они ступают по земле, они потрясают ее”.

– Как ты, сестра, - прошептал Фома Нотарас. – Как ты.

“Мне кажется теперь, что тавроскифы – удивительное племя, в котором много и язычников, и святых, прекрасно уживающихся друг с другом.

Но, однако, я отвлеклась.

Нападения больше не повторялись, но Константин очень угнетен - а паписты опять пытаются поставить ему ногу на шею. Кто бы сомневался! Об унии император не вспоминает, потому что он настоящий грек и не любит углубляться в эти религиозные дебри, придуманные самим дьяволом: дебри, в которых так давно плутает императрица Феофано. Но если паписты настоят, он отслужит в Софии мессу. У него столько забот, что ему уже это безразлично; но наш народ будет кричать и выступать, как все дети, не понимающие забот отцов. Однако детей нужно ублаготворять в первую очередь - надеюсь, об этом ты помнишь?

Я по-прежнему сношусь с патриархом, и он доверяет мне: вернее, тем, кто говорит от моего имени. Может быть, Константин именно Феофано обязан мирным приемом, который получил в столице, и самим своим воцарением. Как приятно это сознавать!

Государь еще не приказывал тебе вернуться? Будь готов к этому – а может, лучше приезжай заранее, чтобы не испортить себе репутацию. Константин тебе не доверяет. Как все это забавно - не правда ли, мой несравненный Фома?

Я знаю, что ты боишься за себя и семью, и не один боишься: но именно из страха порою нужно поступать храбро.

Поцелуй и обними от меня свою божественную супругу и прекрасного сына. Надеюсь, что они здоровы.

Может быть, я в скором времени тоже покину свое имение: пора снова в бой. Я не скажу тебе, где найти меня, - знаешь ли, я тоже тебе не очень-то доверяю. Семейные люди слишком податливы и изменчивы.

Я напишу тебе еще, если представится случай, и если мы по-прежнему будем в одном лагере. Я вас всех люблю, как любила всегда. Прощай – и научись плавать, милый брат”.

Нотарас заскрежетал зубами, дойдя до последних строк письма, - а потом уткнулся лицом в бумагу и заплакал. Он плакал долго, так что под конец обессилел; если бы жена была рядом, она бы не осудила его, а обняла и разделила его горе. Но ее рядом не было. Почему так часто человек не может быть с теми, кого любит, - и вынужден бывает возненавидеть тех, кого любит!