Ставрос. Падение Константинополя

Она думала, что Феофано, с ее проницательностью, догадалась о роли брата в своей судьбе: но та застыла на месте, услышав такое. Большие серые глаза горели изумлением и страстью: казалось, Феофано готова была задушить брата в объятиях от радости… или удавить от ярости?

– Ах, вот оно что, - пробормотала патрикия наконец. – Вот оно как!

Феодора хотела спросить – неужели та не радовалась смерти мужа: но вовремя поняла, что таких вопросов не задают.

Феофано резко рассмеялась.

– Вот это новости!

– Ты не знала?.. – заикнулась хозяйка.

Феофано быстро повернулась к ней, так что черные волнистые волосы рассыпались по полуобнаженной груди:

– Что Фома отправил Льва на смерть? Знала, конечно! – сказала она. – Но это обычное дело, на смерть сейчас посылают тысячи. А вот золотой знак, лев на задних лапах, о котором ты упомянула, означает, что мой брат связался с неожиданными для меня людьми – он ловчее, чем я думала, как и Никифор! Фома замешался… а вернее сказать, влип в один из могущественных европейских священных орденов: орденов духовных, но только на словах… На самом деле, как и их верховная госпожа - католическая церковь, эти святые братства жаждут обогащения и могущества: за счет развала Византии, разумеется!

Феофано почти с жалостью улыбнулась испуганной московитке.

– Неужели у вас такого нет?

– Ничего подобного, - сказала Феодора.

Феофано кивнула.

– Ну конечно: ведь вы православные - и хотя ваше православие тоже с червоточиной, как и наша церковь, оно куда здоровее и благочестивее, чем европейские! Я даже не стану перечислять тебе поводы, по которым ныне воюют германцы, австрияки, англичане, франки: ты подумаешь, что они все рехнулись!

– У них просто места мало, вот и лезут друг на друга, - Феодора засмеялась так, что слезы на глазах выступили; Феофано обняла ее и расцеловала, смеясь вместе с ней.

– Пожалуй! И заражаются безумством друг от друга – как и жаждою наживы!

Потом Феофано серьезно сказала:

– Сейчас, как и мы, корчится в агонии великий европейский союз – Священная Римская империя, в которую входит несколько немецких государств… и брат, должно быть, спутался с ее наследниками. Видишь, дорогая, сколько варварских народов рвется присвоить себе славу Рима! Но истинные наследники Рима – только мы!

– Я теперь вижу это – ведь я знаю историю, - сказала Феодора. – А еще Риму наследуем мы, потому что именно мы унаследовали вашу веру и ваш дух. У нас общие имена, обычаи, одежды, даже письмо…

Феофано в ответ ласково и непонятно засмеялась, глядя на подругу, - но ничего не сказала.

Потом прошлась по обеденному залу, теребя край драгоценной одежды, и произнесла со вздохом:

– Мне пора… Теперь и с тобою мы распрощаемся надолго. Только разопьем прощальную чашу.

Феодора хотела заспорить, удержать Феофано, забыв, что еще вчера приходила в ужас при мысли об этой женщине: но та покачала головой и быстро пересекла зал. Она щелкнула пальцами, подзывая управителя.

– Налей нам вина, Николай, - чашу дружбы!

Николай, словно прочитав мысли гостьи, - а может, припомнив старинный обычай, - подал им одну золотую чашу вина на двоих. Феодора и Феофано осушили ее, прикладываясь губами по очереди, с противоположных краев. Как брачную чашу.

Потом Феофано облачилась в плащ, который оставила вчера в зале, и подозвала Марка. Ее охранитель уже долго, как выяснилось, стоял в углу столовой, в тени: казалось, он мог простоять так сутки и больше – сколько потребуется!

Марк был уже готов: в дорогих темно-красных шерстяных штанах и рубахе, в тяжких сапогах со шнуровкой, в доспехах и плаще, ниспадающем с одного плеча. Феодора так и не успела разглядеть, какие этот воин носит знаки отличия, - а может, теперь они не имели значения: все смешалось в армии Византии, как и в прочих государственных образованиях.

Они вышли на улицу, и некоторое время стояли там, в неловком ожидании прощального мига. Вскоре приблизились в сопровождении конюха двое других воинов Феофано, которые вели под уздцы трех прекрасных лошадей госпожи; подали ее нарядную колесницу.

Феофано крепко обняла хозяйку одной рукой за шею и поцеловала в щеку.

– Прощай… до лучших времен, - глухо сказала она. Взглянула Феодоре в глаза. – Не забудь ничего!

Феодора низко поклонилась.

– Не забуду, василисса.

Феофано улыбнулась и, раздув ноздри, привычным жестоким движением ударила лошадей кнутом, захлестнув обе спины; лошади вынесли колесницу вперед, и конная свита Феофано следом за нею сорвалась с места. Феодора провожала их взглядом, ее ноздри тоже раздувались от восторга этой встречи и прощания; потом захлопала в ладоши.

– Я понимаю этого Марка… и верю тебе: ты защитишь нас, - прошептала Феодора. – Если не ты, то кто?

Она ушла в дом и приказала Николаю и другим слугам себя не беспокоить: поднявшись в библиотеку, занялась не философией и не наукой, а вещами намного более насущными. Скоро ей – им всем уезжать, если Феофано не обманула ее и не обманулась сама: а значит, нужно спрятать то, что ей передали, от глаз всех домашних, считая и Фому.

Впрочем, в этой библиотеке были ее собственные полки, к которым муж не притрагивался без ее ведома – или он только так говорил? Может, именно туда он и потянется, если вернется, прежде чем вызвать семью в Царьград: зная греческие понятия о правах мужа и опекуна?..

Наконец Феодора нашла подходящий тайник. Слава богу, что сын еще совсем мал, а слуги, даже те, кто грамотен, не интересуются хозяйскими книгами. Слава богу, что люди так ленивы!

Через три дня после приезда Феофано госпоже дома доставили письмо от мужа. Письмо обрадовало ее меньше, чем она ожидала: будто Фома поймал ее на преступлении… прелюбодеянии! Но ведь то, что было у нее с Феофано, не может считаться изменой; Феофано женщина…

Но Фома писал, что у него все хорошо, - и Феодора успокоилась. Он говорил ей слова любви - и она заулыбалась. Государь принял патрикия с радостью, и хотя удивился его приезду, писал ее супруг и господин, но сказал, что тот вернулся своевременно.

Фома предупредил жену, что император может приказать ей с сыном приехать в Константинополь: потому что в годину бедствий Константин желает видеть семьи своих подданных сплоченными, по христианскому закону. Супруг говорил, что очень надеется забрать их сам - но если будет совсем недосуг, ей придется отправиться самостоятельно. Сможет ли она совершить такое путешествие? Каждый день сулит им обоим непредвиденное…

“Истинно так”, - усмехнувшись, подумала Феодора.

А сама пожелала, чтобы дела не позволили мужу приехать за ней: если она прибудет в Город одна, без его ведома, ей представится гораздо больше возможностей спрятать ценнейшие бумаги, полученные от Феофано. Феодора не вскрывала этот желтый пергаментный пакет, на котором стояла какая-то странная звериная печать, но услышала о его содержании достаточно, чтобы дрожать за бумаги самозваной императрицы, как за жизнь своего сына.

Бумаги говорили о том, как давно и глубоко погряз Флатанелос в работорговле, которую вели греки с османами, османы – с католиками, и все вместе друг с другом: это занятие Византия не прекращала с языческих времен, и в христианские времена лицемерно закрывала на него глаза… но даже теперь работорговец работорговцу был рознь. Флатанелос занимался этим почти исключительно в свою пользу, а не в государственную: не думая, кому дает усилиться помимо себя.

“Теперь гибнут и загибаются в цепях очень многие – и свободным приходится не лучше рабов, - говорила Феофано московитке. – Но главное - помнить, во имя чего мы погрязли в гнуси: и гнуснее всех тот, кто делает это во имя себя одного. Ибо сам по себе человек – ничто, и только долг и святыни делают его человеком!”