Стена
Шрифт:
– Еще, еще!
– дружно кричали он, топая и смясь. Вонъ за то дерево!
Ну, мы не будемъ раздваться.
– Что за манеженье!
– Нтъ, нтъ! Мы не станемъ раздваться.
Он жались другъ къ дружк, и казались мужчинамъ совсмъ другими, стыдливыми. А кандидатъ сказалъ:
– Это мн нравится! Идетъ.
Мужчины раздлись за старой, въ три обхвата, ветлой и съ уханьемъ покидали блыя и пятнистыя тла въ воду. Гоготали и фыркали, выбираясь на середку. Только тоненькiй землемръ жался у берега, путался въ вязкой тин и кричалъ, что чертовски холодна
Женщины медлили. Но когда немного опьянвшая Фирочка быстро сбросила желтое платье и спустила кружевную съ бантиками рубашку и, семеня ногами, съ визгомъ упала въ осочку и, присвъ въ ней и съеживъ худыя плечи, принялась плескаться, а разметавшiйся на середк Тавруевъ сталъ угрожать, что сейчасъ подплыветъ и пошвыряетъ всхъ. Курочкинъ и Надя поснимали за ветлой платья и съ пугливымъ смхомъ попрыгали въ воду. Здсь он сбились подъ нависшей ветлой, какъ загнанныя робкiя овцы. Но было еще очень свжо въ вод, и он принялись плескаться. А съ открытаго мста подплывали мужчины.
Мшковатый толстякъ изъ канцелярiи губернатора нырялъ, какъ дельфинъ, и пробирался подъ водой. За нимъ саженками поспшалъ Тавруевъ съ кандидатомъ, не слушая уговоровъ усача - не портить настроенiя, а бережкомъ, кроясь въ кустикахъ, подбирался тоненькiй землемръ. Окружили и дружно принялись оплескивать. Женщины спрятались по шейку, подняли руки и умоляли не портить причесокъ.
– Вотъ ты какая! Сто-ой…
Тавруевъ выкинулся однимъ взмахомъ и ухватилъ Курчонка.
– Вотъ когда утоплю!.. Во-отъ…
Она кричала и вырывалась, но онъ приказалъ лежать смирно и пугалъ глубиной. Плылъ одной рукой, придерживая у бока. Она испугалась и закрыла глаза. Но онъ скоро усталъ и, не доплывъ до середки, поворотилъ и насилу добрался до берега. Она упала въ тину и заплакала.
Изъ близко подступившихъ кустовъ высматривали рабочiе и извозчики, Гаврюшка таращилъ остекленвшiе глаза, смотря, какъ женщины, одна за одной, ежась и прикрываясь, выбгали подъ вётлу, смясь какимъ-то больнымъ, не своимъ смхомъ.
За прудомъ, надъ полями, большое огневое солнце опускалось въ свинцовыя облака, и вода на пруду приняла отблескъ крови, а блдныя тла женщинъ порозовли.
Курчонокъ сидла на трав и дрожала, маленькая и слабая, и вдругъ припала къ мокрому холодному плечу Нади.
– Да чего ты, - дуреха?
– Любитъ тебя, а ты…
– Испугалъ… утопитъ, думала…
Вся прильнула и трепетала, смясь и вслипывая.
– Дура, обомрешь!
– Двочки, солнце-то! солнце-то какое!
– крикнула Фирочка.
Она забыла, что безъ рубашки, что на нее смотрятъ. Стояла у самой воды и повторяла:
– Какъ кровь…
Смотрли на солнце. Красное, какъ живая кровь, оно коснулось свинцовой дали и сплюснулось снизу, какъ каравай. Теперь все было красное передъ глазами, и въ вод, качаясь и расплескиваясь, лежало другое солнце.
– Кукушка, двочки…
Он прислушались, затаившись, и считали. Вс три.
Долго считали…
Весь
день было душно, а къ ночи недвижный перегртый воздухъ сталъ гуще и тяжелй. Давила наползавшая съ южной стороны туча подбиравшаяся отъ трехъ концовъ: на восток и запад лежали свинцовыя ея крылья.Не по времени рано густились сумерки и мигали въ отсвтахъ дальнихъ молнiй. И въ этомъ миганьи безъ грома чуялось ожиданiе. Хоть соловьи и заливали садъ сочными трелями и раскатами но и въ раскатахъ и треляхъ таилась тревога. И въ потянувшемся отъ прудовъ торопливомъ гомон квакшъ, и въ рзкомъ и короткомъ ржаньи лошадей съ ночного, и во вспыхивавшихъ въ темнот кустахъ, и въ писк невдомой птицы изъ глухого угла сада, - во всемъ пробгало сторожкое и тревожное, какъ всегда посл душнаго дня, передъ грозовой ночью.
Шумли во двор у огня. За свтлымъ кругомъ бродили, похрустывая, лошади. Тревожимыя вспыхивавшимъ гамомъ, он подымали головы, переставали жевать и глядли. И опять принимались щипать и похрустывать.
Галдли у огня, кто еще могъ галдть. Трофимъ уже не глядлъ изъ глубоко запавшихъ глазъ, какъ всегда, свтлымъ, раздумчивымъ взглядомъ, пытающимъ и мягкимъ: онъ совсмъ разслаблъ и расплылся въ покойную улыбку. Обмякъ, крутилъ головой и все обнималъ какъ-то особенно крпко освшаго Михайлу.
– Ми-ша… анделъ ты мо-ой… чисто-сердъ… Все едино… пущай! А? Ми-ша-а!..
Убитые водкой, двое лежали въ сторонк, вытянувъ руки, - точно плыли, уткнувшись головами въ траву. Но еще ходила по кругу плескавшаяся чашка, останавливалась по череду, и солдатъ окликалъ:
– Лукавый, можешь, ай нтъ?.. Не мо-жетъ…
Ни Лука, ни похолодвшiй Гаврюшка уже не могли отозваться.
И-йехъ… не буди-и-те меня молоду-у-у…
И ра-а-а-нымъ-ра-а-а-а…
Это Мокей. Онъ еще колыхался у огня, пугая жуткимъ рубцомъ и уставившимся тусклымъ взглядомъ. Впившiеся извозчики еще хорошо держались и помигивали, задравъ пропотвшiе козыри.
– А по-нашенски во какъ!.. Кха!
У солдата хлюпало въ горл, сизыя тни залегли на вспухшемъ лиц, медленно ворочались глаза, но онъ сидлъ бодро и считалъ чередъ.
– Р-разъ, - и готово дло. Гха-а… Дяденьк Трофиму… каптенармисту нашему нашему… пож-жалуйте черепушечку…
– Родимые мои… по трудамъ нашимъ не грхъ… пра… Никакъ нельзя, чтобы грхъ… Ми-ша-а! Чистосердъ…
Пистонъ все пробовалъ подыматься, дергалъ солдата за рукавъ и перебиралъ губами.
– Чорртъ, не дери рубаху остатнюю! Теб, полосатый… примаешь?
– Па-а-стухъ вы-и-детъ на-а-а лу-жо-о-о…
Уже который разъ пробовалъ Мокей вытянуть верха и уже совсмъ дотягивалъ, но тутъ заслонка задвигала горло, и рвалась псня.
– Двки… неизбжно… по три цлковыхъ… - пробовалъ гооврить Пистонъ.
– Самыя ни на есть…
Онъ все совалъ въ носъ солдату три растопыренныхъ пальца.
– Ну, тебя, блоха лысая! Кому теперь?.. Мой чередъ…
– Какъ вы тутъ? Хватило?
Къ огню подошелъ Тавруевъ. Онъ теперь былъ въ одной рубах, гологрудый, распаленный и злой. Сталъ у огня и смотрлъ, сбычившись.