Стигма

Иногда, глядя на него, я думала, не напоминает ли он перевернутый вопросительный знак? Знак сомнения или сожаления о том, кем я не стала, потому что не жила нормальной жизнью.

Это не начинается каким-то определенным образом. Нет никакой ухабистой дороги, по которой мы внезапно решаем ехать, нет предупредительного знака «Осторожно, через сто метров начнется привыкание».

Все начинается или в шутку, или из азарта, или от скуки, или от нужды, и мы никогда не признаемся себе в том, что` с нами творится, если жизнь не отвешивает нам смачную оплеуху, чтобы мы наконец пришли в сознание.

После аварии мама остановилась. Я знала, что немало людей, проявив силу воли, смогли пройти через детоксикацию в одиночку, в тишине своих комнат. Физическая зависимость от бензодиазепинов преодолевалась в разумные сроки, но психологическая длилась дольше.

Я помню ее состояние в тот период. Она откидывалась на спинку дивана, ее дрожащие руки зарывались в волосы. Запах пота. Нетронутая еда в тарелке перед закрытой дверью ее спальни. Помню, как по ночам находила ее, мокрую и дрожащую, в углу гостиной, с широко открытыми глазами и темными, как синяки, кругами под нижними веками.

Постепенно мама выбиралась из черно-белого мира. Жизнь отдавала мне ее назад, как утопленника из моря, и, пока заживала рана под моими ребрами, она возвращалась ко мне, как поблекшее от времени воспоминание.

Тень улыбки, шутка шепотом, более яркий свет в голубых глазах. Она брала мои руки и гладила ладони, словно я была еще маленькой.

То Рождество было, наверное, самым прекрасным в нашей жизни. Мы наряжали елку медленно, не спеша, словно собирали и склеивали осколки, смахивали пыль с забытой жизни. И мама смеялась так, как умела только она, по-своему. Звездой на макушке мы увенчали начало чего-то нового.

Через несколько месяцев она вернулась в казино. Именно тогда Том разрешил мне присоединиться к нему за стойкой. Каждый вечер я заезжала за мамой, а перед закрытием, пока она переодевалась, а Том давал отдых уставшим ногам, он заставлял меня идти и готовить напитки для всего персонала. Я, конечно, не умела так же ловко вращать и подбрасывать бутылки, как он, но зато я научилась у Тома ремеслу и узнала от него кое-какие секреты мастерства, которые доверяют только тем, кто относится к делу серьезно.

Я хорошо со всем справлялась. Не отлично, не идеально и не суперпрофессионально, но в его глазах я видела удовлетворение.

Так мы прожили год. Год, в течение которого мама избавилась от физической зависимости и больше не чувствовала внутренней дрожи. Но психологическая зависимость, проникшая глубоко в пещеры и туннели ее сознания, еще сохранялась, давала о себе знать чахлыми ростками мыслей, питавшимися от полусухих корней. Мыслей о том, что это был все-таки несчастный случай. Такое могло произойти с каждым.

Она не должна позволять чувству вины разрывать себя на части, ведь, пребывая в том состоянии, таком ностальгическом и успокаивающем, она не хотела причинить мне боль. Наоборот, она старалась быть счастливой ради меня.

Один год.

Один год и три месяца.

Затем желание снова материализовалось в фигуре господина, сидевшего в первом ряду. Лицо в полумраке зала казино, острые глаза, которые, возможно, углядели в ней остатки прежней потребности утолить голод, догадались о существовании полусухих корней. В конце шоу мужчина подошел к ней и, как положено поклоннику, поцеловал руку. И я бы так никогда и не узнала, что они сказали друг другу, если бы этим поцелуем все и кончилось.

У него была жена, которая болела раком и о которой он, наверное, забывал, когда пожирал глазами мою маму. Он вложил ей в руку маленькую белую таблетку. Он мог достать их сколько хотел для супруги.

Я не желала знать, что он попросил взамен. Я поняла только, что именно так разбиваются мечты – рукой, которая отпускает твою руку, чтобы сделать страшный выбор.

Фентанил был невероятно мощным обезболивающим. Он помогал облегчить невыносимые страдания больных раком. Средство настолько сильное, что оно взорвалось в маме вспышками немых звезд. Тишина уничтожала все и лишала чувств – и куколка наконец вылупилась. Мама освободила это существо внутри себя, дала волю людоедской потребности с растопыренными руками, худой, как скелет, белой, как труп.

Призраку.

С лицом моей мамы и ее глазами, которые я не могла перестать любить.

– Мы почти не видимся, – сказала Нова.

Лицо этой почти шестнадцатилетней девушки такое совершенное, каким мое никогда не станет. Она была прекрасна, с тенями на веках и светлыми волосами, ниспадающими на плечи.

Я не ответила. Слова были бы ложью.

За два дня до этого я спросила маму, можно ли мне переночевать у Новы. На ее лице не было той непринужденной улыбки, как когда мы ходили в кино. Мама ничего не сказала, но ее молчание отозвалось во мне криком вины. Я почувствовала упрек в ее жесте, когда она сжала мои руки своими костлявыми пальцами, словно боялась, что я уйду и больше не вернусь домой. Потом она сказала, что Нова слишком настойчива, что она постоянно предлагает мне встретиться, но, когда гуляет с другими одноклассницами, никогда не зовет меня к ним присоединиться. Она игнорирует меня, но зачем-то притворяется, что я ей нужна.

И я не пошла к Нове.

Она ойкнула, когда кто-то ущипнул ее за попу. За ее спиной стоял Уэйд с самодовольной улыбкой восходящей звезды спорта. Высокий, нахальный, он держался так, будто считал, что весь мир лежит у его ног. Я терпеть не могла таких, как он.

– Это дочь наркоманки. – Он обнял мою подругу, и она покраснела. – Не стой к ней слишком близко, она, возможно, заразная, – прошептал он.

Я рванулась к нему, но потом застыла на месте, едва сдерживаясь. Он поднял брови и противно рассмеялся.

– Ой, не надо, не делай этого. Всем известно, что ты тоже не в форме. – Он притянул Нову к себе, злобно глядя на меня. – Почему бы тебе не дать ей мой адрес? Если твоей матери нужна доза, я подкину ей денег. За небольшую услугу с радостью это сделаю…

Тут уж я не удержалась и ударила его кулаком по лицу. Костяшки пальцев сразу же заболели, но ярость кричала громче, чем Нова, чем те, кто бросился меня останавливать. Мне хотелось разбить ему лицо, превратить его в кровавое месиво, похожее на мое сердце. Агрессия всего лишь еще один отголосок чужой болезни, но Уэйд заслуживал моей горькой ярости.

Вскоре я оказалась в кабинете у директора.

Вызвали маму, и, когда она пришла, ее глазами на нас смотрел призрак. Она явилась вся расшатанная, размытая, словно живая клякса. Школе не потребовалось много времени, чтобы сообщить об этом в соцслужбу.

Визитеры начали приходить всего после двух звонков. И мне пришлось им лгать, чтобы нас не разлучили, пришлось изворачиваться, чтобы они не забрали меня у нее.

Они звонили в дверь без предупреждения в любое время суток, и было так страшно знать, что они стоят в коридоре и ждут, когда я открою.