Стигма

Мама не понимала, куда мы приехали, даже когда мы вошли в двери центра. Слишком отрешенная, она не заметила, что это не приемная врача, к которому она меня привезла, потому что я пожаловалась на странную боль в животе. Я несколько раз звонила в этот центр и написала пару писем, в которых рассказала о проблеме, поэтому, когда я назвала свою фамилию на ресепшен, к нам очень быстро вышли доктор с медсестрами.

Они подошли к маме с доброжелательной решительностью и бережно подхватили под локти, когда она зашаталась на своих слабых ногах. Их прикосновения вернули ее к действительности. И подозрение ожесточило ее, когда она встретилась с моим виноватым взглядом.

– Мирея, что…

– Пожалуйста… – Я не смогла к ней прикоснуться. Только смотрела на нее: ключ от машины в руке, тело маленькой девочки, пытающейся быть сильной. Мой голос стал молитвой, которая умерла во мне на долгие годы. – Пожалуйста, мама…

– Что… Не трогайте меня! – прокричала она, так резко выдергивая локоть, будто от этих людей исходила страшная опасность. – Уберите руки! Мирея!

– Мама, ты должна остаться здесь. – Мои глаза наполнялись слезами, пока медсестры толпились вокруг нее, оказывая поддержку, которую она отвергала, словно ей подносили яд. – Ты должна остаться. Сделай это ради меня! – Мой голос треснул, и она перевела остекленевшие зрачки на меня и как будто не узнала. – Умоляю…

Не имея права ее заставлять, я упрашивала. В государственные клиники из-за больших очередей невозможно было попасть быстро, а мама не могла ждать. Я изучила информацию о «Карлион-центре» и отзывы о нем и пришла к выводу, что здесь практиковался очень гуманный подход к пациентам и их родственникам, и тех и других старались понять и поддержать на всем протяжении восстановительной программы. Именно поэтому я его и выбрала.

Я делала это ради нее, чтобы ей стало лучше, но она была взрослой женщиной, и никто не мог удерживать ее здесь насильно.

Если бы она решила уйти, ей не стали бы препятствовать.

– Я хочу тебе помочь, – прошептала я, и от прикосновения чужих рук она зашипела, как будто обожглась. Солнцезащитные очки упали на пол. Она извивалась, оскалившись, а я продолжала говорить с ней слабым голосом: – Обещаю, что я это сделаю: найду работу, накоплю денег тебе на лечение.

И она закричала, отбрасывая от себя руки медсестер, которые тянулись взять ее за запястья.

– Я справлюсь, мама. Чудо произойдет. Обещаю тебе.

– Оставьте меня в покое!

– Умоляю тебя… Умоляю, позволь мне тебя спасти.

И душераздирающая мольба в моем голосе заставила ее замереть, глаза широко распахнулись, кровь прилила к вискам, а пальцы сжались, словно звериные когти. Отросшие тусклые грязные волосы падали ей на лицо, руки были прижаты к бокам – тонкие, нервные, как крылья птицы, которая слишком больна, чтобы летать.

Она смотрела на меня, выглядывая из-за плеча призрака, жившего в ее глазах. Робким, пульсирующим взглядом. На меня смотрела ее изнемогающая любовь, ее дух, угнетенный уродливой куколкой.

«Останься! – кричала ей моя душа. – Останься и возвращайся ко мне, потому что ты не сможешь вернуться, если не останешься здесь. Останься, умоляю тебя, если любишь меня, останься…» И ее напряженные пальцы медленно разжались, словно откликнувшись на призыв. Это ей стоило огромных усилий. Зрачки по-прежнему оставались двумя острыми булавками, но в изможденном лице я наконец узнала ее черты. Призрак ненавидел меня, оскорблял и проклинал, но мама… выбрала любовь ко мне. И к себе.

Прежде чем ее увели, прежде чем ее фигура исчезла и я почувствовала на плече ободряющую теплую руку доктора, я разрыдалась.

Слезы потоком бежали по щекам, потому что любовь – это не что-то определенное. Всем известно, что это такое, но никто не знает, какие у нее границы. Для одних любовь – это вкус. Для других – аромат. Для меня любовь – изогнутый белый шрам на теле, слева под ребрами. Порез, который никогда не заживет. Половинка недорисованного сердца. И я всегда буду носить ее на себе… как стигму.

20. Борьба на равных

Я мечтала о тебе, как мечтают только о прекрасном: с открытым сердцем и неистовой болью.

Я не могла дышать. У меня раскалывалась голова. Нужно сделать вдох, но в горле застрял ком отвращения, боли и паники.

– Мирея…

Мамин голос давил мне на сердце так, как надавливают на ссадины, чтобы проверить, заживают ли они. Меня охватила дрожь, и в голове пронеслась все объясняющая мысль, от которой закружилась голова: «Телефон! Разрядившаяся батарея. Мой номер телефона, по которому можно позвонить, если что-то случится».

Я представила, как они пробовали много раз дозвониться до меня, оставить сообщения на автоответчике, пока я спала, блаженно спала, желая поскорее выздороветь. Я представила, как они отчаянно пытались сказать мне, что мама уходит, на этот раз по-настоящему. Нет, моя глупость – это не то, чего надо стыдиться, а то, из-за чего лучше умереть.

Я всегда была внимательна, следила за каждым ее движением, но в тот единственный момент, когда тело дало слабину, жизнь заставила меня за это заплатить.

А теперь… Теперь она здесь.

Меня поглотил страх, когда она переступила порог.

Все верно, мама знала, где я живу, я сама ей об этом рассказала. С колотящимся от боли сердцем я наблюдала, как она медленно заходит в гостиную, движения ее такие же беспорядочные, как у марионетки. Достаточно увидеть сжавшиеся до булавочной головки зрачки, чтобы мое сердце разорвалось на куски. У нее были глаза призрака.

От тошноты свело живот. Вероятно, ей потребовалось не очень много времени, чтобы узнать, что Кенсингтон – идеальное место, где можно найти любой вариант спасения от суровой и грязной реальности, которая ее окружала. Интересно, как долго она уже ходила по улицам в таком виде, каково было ее телу снова погрузиться в то шелковистое смертоносное ощущение, в котором она при любой возможности находила убежище.

– Мирея!

Я в отчаянии покачала головой. Прежде чем я успела это осознать, ее руки схватили меня, и из моей груди вырвался испуганный вскрик. Я отступила назад, и ее ногти впились в мои плечи, все еще слишком слабые, чтобы сильно сжимать их. Я попятилась, пытаясь отстраниться от нее, от ее вен, вздувшихся, ярких, от гнилого опьяняющего аромата, который переносил маму в далекое измерение.

– Нет, – прохрипела я, опустошенная.

К глазам подступили слезы, и, словно чудовище, меня поглотила беспомощность, которая буквально кричала о том, что я потерпела неудачу, я не смогла ее спасти, что я сделала недостаточно.