Стигма

Больше всего мне нравился момент, когда она проходила сквозь толпу поклонников и подходила ко мне.

Только я могла чувствовать фруктовый аромат ее кожи, только я могла наслаждаться нежностью ее белых рук. Только я могла слушать ее ангельский голос за пределами казино, и он всегда был прекрасен: и когда она смеялась, и когда мурлыкала что-то себе под нос, и когда шепотом пела колыбельную.

Она сияла для меня, как самый прекрасный праздник, как та яркая звезда, которую, сидя у нее на руках, я каждое Рождество нанизывала на макушку елки.

Я даже не догадывалась, насколько печальна ее душа. Я была счастлива. Мне хватало ее любви. И мне всегда хотелось, чтобы и ей моей любви хватало сполна.

Впервые я увидела ее слезы, когда мне было двенадцать.

Мужчина, которого она любила, мой отец, только что разрушил все ее мечты, сотканные из тонких ниточек паутины.

Он не знал, с каким нетерпением она всякий раз ждала его, не знал, какое бесконечное доверие испытывала к нему ее терпеливая любовь. Маму никогда не покидала надежда, что он приедет за нами и наконец скажет, что пора жить вместе, и позовет ее замуж, чтобы мы стали настоящей семьей, которой никогда не были. Всего этого он не знал, а она была слишком гордой, чтобы рассказать ему о своих надеждах.

Я его не виню, ведь он никогда ее не обманывал, не шептал ей на ухо пустых обещаний, его жесты не означали ничего, кроме мужской ласки, и в улыбке не было тепла ответной любви. Он приезжал к нам, потому что должен был, потому что чувствовал, что это правильно. Возможно, мы были ему дороги, но не настолько, чтобы оправдались мамины надежды.

В то время я не понимала, насколько сильно она нуждалась в ком-то, кто был бы рядом. В свои двадцать девять лет, ощущая полную неопределенность в жизни и имея на руках дочь-подростка, она поняла, что заблудилась в мире, где ее мечты и добрые намерения уже давно разбились вдребезги. Она хотела бы дать мне больше: семью, в которой я могла бы расти, полную и безусловную любовь, благодаря которой я могла бы стать гармоничной личностью.

Она хотела, чтобы кто-то заботился о нас и в особенности о ней. Я появилась у мамы, когда ей было всего семнадцать. Она тоже нуждалась в заботе и защите, маленькая девочка по-прежнему жила где-то глубоко внутри нее.

Она парила на крыльях надежды, но реальность жестоко перебила их ей, и все, что у нее осталось, – это разбитое сердце.

Я думала, что со временем ее тоска пройдет, что мы справимся с этим вместе, как и всегда. Но когда умер дедушка, мама потеряла единственного мужчину, который был рядом с ней. Единственного, кто по-настоящему ее любил. И тогда что-то в ней надломилось.

«Это проклятие чувствительных сердец, – сказала мама, когда я спросила, почему она грустит и мало улыбается, – любить так сильно, что начинаешь болеть».

Лишь такие туманные слова она нашла, чтобы объяснить свое состояние. Она не могла признаться в том, что на самом деле переживала: высказанная правда противоречила бы ее потребности быть уверенной и спокойной, по крайней мере, ради меня, ее дочери.

Мама потухла, ее лицо потемнело.

Она продолжала выступать, и ее глаза по-прежнему сияли – но не от счастья, а от страдания. Слезы одиночества текли по ее щекам, и мужчины смотрели на нее, завороженные страстью, которую она излучала, не подозревая, что это сдавленный крик боли.

В одну из февральских ночей у нее началась бессонница. Стресс стал лишать ее сна, мучить ее разум, раскалывать его, как орех. В ее мыслях скопилось столько тоски, что они отравляли ее, и в сад ее души внезапно хлынули мрачные краски: пепельно-серый цвет сожженной огнем земли, ржавый цвет радиоактивного неба.

Мысли превратились в сухие сучья, в темные тоннели, где можно заблудиться с открытыми глазами. Дни были похожи на ряды одинаковых потрескавшихся бесцветных плит, надгробий на заброшенном кладбище. И я была слишком мала, чтобы понять, что она чувствует, и слишком наивна, чтобы заметить, как, по ночам заглушая боль подушкой, она потихоньку увядала, изо всех сил защищая меня от той части себя, которую я не должна была видеть.

Она находила в себе силы улыбнуться, когда я заглядывала к ней утром сказать «привет», и всегда шутила, когда мы подвозили мою лучшую подругу домой после школы.

Мама обожала Нову. Она разрешала мне делать уроки у нее дома, оставаться у нее на ночь, строить шалаши из подушек, чтобы болтать до поздней ночи. Она возила нас в кино, и мы вместе смотрели комедии и смеялись.

Она радовалась, что у меня появилась подруга, что я не одна.

Но чем старательнее она пыталась скрыться от самой себя, тем больше боли собиралось в ее глазах. Она въелась, как плесень, в складки ее мозга и расползлась под веками.

Настроение ухудшалось, и с каждой ночью на душе становилось все мрачнее, она все отчетливей ощущала эмоциональную уязвимость и отчаяние, была все ближе к нервному срыву.

Мама пошла к врачу. Она не рассказала ему о душевной боли и угнетенном психологическом состоянии, которые, несомненно, требовали другого подхода, она лишь пожаловалась на бессонницу.

После долгой беседы врач прописал ей оксазепам и заверил, что это хорошо переносимый препарат, который используется для краткосрочного лечения, он совершенно безопасен, если принимать его в малых дозах. Препарат действует медленнее, чем другие бензодиазепины, но дает более устойчивый эффект, снимая беспокойство и способствуя засыпанию.

Доктор был прав. Первые несколько дней мама чувствовала сонливость, однако вскоре к ней потихоньку стала возвращаться жизненная сила. Сон нормализовался, глаза казались не такими воспаленными, как раньше.

Тоска притупилась, мысли стали яснее, спокойнее, и настроение более-менее выровнялось. Она снова начала хорошо спать, самостоятельно справлялась с тревогой, свое болезненное состояние переживала с некоторой отрешенностью, что позволяло ей не падать духом.

Ее тело перестало цепенеть от тоски, а разум больше не тонул, как корабль во время шторма, мысли оставались на плаву, поддерживаемые ласковыми ветрами и теплыми течениями.

Через десять дней она пришла к врачу и сообщила, что уже в меньшей степени ощущает себя жертвой бессонницы.

Он объяснил ей, что зачастую отсутствие полноценного ночного отдыха приводит к весьма серьезным расстройствам организма. Недосып пагубно влияет на самочувствие, на способность принимать повседневные решения и справляться с жизненными проблемами. Совершенно естественно считать нарушение сна основной причиной недомогания.

Затем он объяснил ей, как действовать дальше: лекарство следовало принимать лишь изредка, исключительно для регуляции сна, если она почувствует в этом необходимость. Очевидно, что оксазепам действовал на симптомы бессонницы, а не на ее причины, однако мама не призналась доктору, насколько глубоки были эти причины. Она, разумеется, догадывалась, что он не назначил бы ей это лекарство, если бы она рассказала, что именно ее терзает. Но мама не придавала этому значения. Мама снова начала петь, уже без слез.

Я приходила к ней в казино после школы и, как обычно, садилась за барную стойку. Положив подбородок на скрещенные руки, я ждала конца представления и время от времени демонстрировала Тому свои широкие познания в коктейльном деле, которые получила, с детства наблюдая за его работой.

«А теперь, Мирея?» – «Теперь джин, но осторожно, не взбалтывая, иначе лед его разбавит».

В те недели она выступала с ясным взглядом. Со спокойным, безмятежным лицом женщины, которая знала, что скоро сможет раствориться в ощущении безопасности, в успокаивающем однообразии образов и звуков, в приглушенном экстазе, обесцвечивающем всякое зло.