Стигма

Потому что иногда я могу быть жалкой. Жалкой и безрассудной.

Говорю не то, что думаю, выражаю эмоции, которых не чувствую, изливаю на мир гнев и неуверенность, не зная, как еще от них избавиться.

И может быть… может быть, ты такой же.

Ты надеваешь на себя маску неприступную, чтобы никто не посмел к тебе приблизиться.

Может, в твоих глазах нет места для печали, но в них светится страдание, когда ты думаешь, что тебя никто не видит.

Я не хочу смотреть на тебя и видеть себя.

Я хочу смотреть на тебя и знать, что ты, как и я, осознанно выбрал одиночество, потому что это именно то, чего ты хочешь.

– Потому что я знаю, каково это – отдаться боли и слиться с ней в неразделимое целое.

Мой шепот затерялся между нами, тонкий, как шелк. Андрас стоял против света, и радужки на его затененном лице мерцали серебряным блеском, завораживая.

В моем дыхании вибрировал слабый пульс. Я почувствовала, как что-то нежное ласкает мою кожу, делая ее мягкой и теплой.

Мой взгляд скользнул по его лицу. Этот рот, всегда готовый растягиваться в ухмылке, обнажать зубы в маниакальном желании проглотить мир. Его губы, которые целовали меня – жадно, настойчиво, яростно, страстно.

Он накрыл мои губы своим ядовитым бархатом так стремительно и таким горячим было его дыхание, поднявшее бурю в моем сердце, что я забыла, на каком я свете, и небо надо мной раскололось надвое. И тепло его сильных рук пробралось к моему сердцу и растеклось по нему горячим воском.

Я приоткрыла губы. Затем повела взглядом выше по лицу и встретилась с его глазами.

Они смотрели на меня, как на прекрасный хаос, и его подбородок напрягся, зубы с силой стиснули зубочистку, словно Андрас заставлял себя не прикасаться ко мне, не дышать мною, не поддаваться безумному зову, который непостижимым образом притягивал нас друг к другу…

Хрустальную тишину между нами разбил звук – глухой стук, мягкий и настойчивый, звук падающей на пол тяжелой сумки.

Я повернулась к двери и заметила держащую ее бледную руку, которая словно тянулась из глубокой пропасти.

А потом увидела стоявшую в дверях фигуру, и от узнавания у меня закружилась голова. Мне показалось, что все мое нутро сейчас вывернется наизнанку.

Я пошатнулась, пронзенная острой болью, сползла со стула, одеяло соскользнуло на пол.

Реальность обрушилась на меня со всей яростью, едва не заставив выгнуть спину. Все внутри меня напряглось, словно в приступе тошноты.

С широко открытыми глазами, с кровью, стучащей в висках, и с колючей проволокой вокруг сердца я смотрела в ультрамариновые глаза женщины передо мной и видела призрака, который преследовал меня в кошмарах каждую ночь.

Он стоял сейчас там, в дверях, уставившись на меня. Иллюзия, от которой не было спасения.

– Мирея… – прошептал ее голос.

И я почувствовала, как он разрывает мне грудь. Убивает меня и ласково хоронит.

Это была она – источник радости и краеугольный камень печали; суть каждого воспоминания и горечь каждого раскаяния.

Она – это все, что у меня было. Все, что у меня осталось.

Благодаря ей любовь для меня – это шрам на коже.

На пороге стояла мама.

19. Повелительница чудес

Истинная боль познается в любви.

Все начинается с боли… или с любви, если только это не то же самое.

Мне хотелось бы думать, что именно любовь толкнула ее в губительную пропасть, в которую следом рухнула и я. Но правда в том, что мир не щадит никого. Жизнь разрывает на части всех без разбора. И не всем хватает мужества снова собрать себя по кусочкам.

Моя родословная представляет собой любопытное соединение разных культур.

Прабабушка была колумбийкой. Прадедушка, американец Пол Викандер, – наполовину датчанином и занимался импортом. Он познакомился с ней в баре в нью-йоркском Куинсе и сразу влюбился.

Их единственный сын – мой дед – унаследовал от него типичные для датчан светлые волосы и голубые глаза; моя мама, Лорен, в свою очередь, взяла от него теплое, воздушное обаяние.

Ультрамариновые глаза и золотисто-каштановые волосы – лишь две из многих удивительных черт ее красивого образа.

Она была прекрасна, как могут быть прекрасны только хрупкие вещи. Наделенная душой ребенка, грациозная, как цапля, она, как и ее отец, а до него и мать ее отца, верила в чудеса и в любовь.

Допускаю, что слишком большая надежда на любовь и сломала ей крылья.

Или, может быть, осознание того, что зачастую любить – значит дарить свой прекрасный свет тому, у кого в глазах уже сверкают лучи чужого солнца.

И все же я ее помню… помню до того, как она перестала спать, как от нехватки любви раз и навсегда переломился хребет ее жизни.

Я помню ее до того, как мой отец разбил ей сердце, до того, как теплое чувство, которым она на протяжении многих лет наполняла каждый свой жест, каждую улыбку и каждый вздох, было возвращено ей за ненадобностью.

Я помню ее, когда она еще пела в Rive – роскошном казино на Ланкастер-авеню, и свет рампы одевал в сияние ее силуэт в белом коротком облегающем платье или в длинном, расшитом серебристыми блестками. Ее волосы отливали полированным золотом, а лицо было свежим, как у юной девы.

Сидя за барной стойкой под добрым присмотром Тома, я любовалась мамой вместе с элегантными леди и джентльменами, которые слушали ее, отдыхая от игровых автоматов и карт. Я ждала, когда она подарит мне свою самую очаровательную улыбку.

Было много мужчин, которые, когда гасли лампы и пустел зал, подходили к ней, чтобы поцеловать тыльную сторону ее ладони и произнести комплименты, выходившие далеко за рамки галантности. Но она всегда была неуловима, как духи: прощалась с вежливой улыбкой, а затем подходила ко мне, обнимавшей маленькую куклу, и спрашивала Тома, хорошо ли я себя вела.

Хозяин казино разрешил ей брать меня с собой только потому, что дедушка жил далеко и рядом не было никого, кому она могла бы меня доверить. Главное – сидеть тихо-тихо и ни в коем случае не капризничать: гости не должны меня замечать.