Стихотворения

XXIII.

Они задумчиво о будущем мечтали… Собравши по-ребячески в подол, Перебирала лепестки азалии Мечтательная Кадя и, на стол Насыпав пригоршню фарфоровых фигурок И рядом усадив неловкого Петра, Делила их: «Японец мой — твой турок, Мой слон… Ну, а теперь — игра! Японец с турком встретились… Ну, двигай! Раскланялись… Ну, кланяйся! И — с пикой Подходит рыцарь: — Не видали ль вы, Сеньоры, здесь не водятся слоны?»

XXIV.

И ничего ты не умеешь толком!… Пусти!… Постой! Салфетку дай! Скорей, Скорee же!… Смотри — кочуя долго В пустынe Гоби (на столе), еврей (Вот этот) свой шатер раскинул из салфетки. Придумывай, что дальше!… Боже мой, Он падает!… Мне хочется котлетки!… Папусь, дай мне котлетки отбивной! Молящая сложила ручки, губки Надула… «Ах, смотри, как хрупки, Какие тоненькие пальчики… Папусь, Я их сломать от голода боюсь!»

XXV.

«Глупить, дурачиться! Как весело, мой милый! Ведь это утро будет без конца? Зачем конец? не нужно! Проглупила Так долго и — конец?… И — что ж тогда? Я умненькая! Не сердись на Кадю… Мне весело, что я тебя люблю!» Устало выбились из слабых гребней пряди И сделали ее родной и близкой всю. И в раннем солнце, окружившем сторы Оранжевой прошивкой, у прибора Края обжегшем, — впалость щек и глаз Сказала им, что жизнь их началась.

Глава вторая

I.

На блюде пресно-плотная индюшка Ломтями белыми; жемчужное желе Застывшего бульона; с завитушкой Бумажной две котлеты; в хрустале Шербет коричневый к Нюи и два бокала Граненых, узких, точно вазы для цветов… А Кадя съежилась и сонно замолчала. Стал слышен за окном неясный шум кустов; Сквозь запах гиацинтов и азалии Вдруг затхлой сыростью обои задышали, И под сукном коробились в полу Гнилые доски, накренясь к углу.

II.

«Мне страшно, Петя! Почему так, милый? Ах, почему?… И в сердце, милый, жуть… И от тоски избавиться нет силы!… Скажи мнe ласково и тихо что-нибудь!» Свернулась на диванe и приникла, И странные, холодные глаза Раскрыла широко… «Я от всего отвыкла, Все эти дни я не была одна! В какой-то сказке, я сама, как сказка… Едва она сплелась, уж мне нужна развязка; А у меня теперь ты, только ты — Твои слова, твой ум, твои мечты!»

III.

«Пойми, что я живу одним тобою, И жизни цель и жизни смысл в тебе Моя судьба — раба перед твоей судьбою, Но вот она еще в томительной борьбе. Как будто там — в душе — последние удары Последним одиночества мечтам, Еще горят последние пожары, И над обломками так жутко-пусто там… Я знаю, что мертво мое былое; Я знаю, что оно такое злое-злое, И гибели его так рада, рада я… И все-таки ты пожалей меня!»

IV.

«Мое — прошло, а наше — медлит время!… Ах, мой любимый, женская душа Такое тяжкое, таинственное бремя, Как будто до сих пор она возмущена, И для нее не начиналось время… Как в дни творения библейская земля, Она — клубок стихий, еще не разделенных; В ней воды не слились для бега корабля, В ней нет долин, для нив определенных… Она не скажет из глубин бездонных Словам Творца — да будет твердь и свет!- Ни радостного „да“, ни сумрачного „нет“…»

V.

«Не верю я ни в сказки ни в заветы, Ни Бога нет ни смысла для меня, И только темные, зловещие приметы Встают вокруг, пугая и казня. Мне страшен гром и ветра смутный ропот, И крик совы, и ночи черной жуть, И твой во сне невнятно дикий шопот, Какъ-будто кто-то жил в тебе когда-нибудь… Какъ-будто ветер, гром и ночь, и крик совиный Bce тот же кто-то — страшный и звериный; Какъ-будто из веков встает он для меня, И в том, что я живу, пред ним виновна я.»

VI.

«Гнетет предчувствие неотвратимой кары… Не надо бы встречаться нам с тобой — Пускай истлела б я на вышке девой старой, Сантиментально плача над судьбой! Я принесла тебе с собой оттуда горе… Не потому ль ты холоден ко мне, Не потому ль в своем шутливом вздоре Я прятала слова, как уголья в золе — Слова к тебе, слова любви и счастья, Боясь, что им ответит безучастье, Боясь, что их вдруг не услышишь ты, Что скажутся они не нужны и пусты».

VII.

Какъ-будто новые, грозя, сверкнули дали В пролет нечаянно раскрывшихся дверей… Петр подошел к столу и шляпку под вуалем Ласкал рассеянно и целовал скорей Пахучий нужный шелк… И думы были странны, Как будто шелк такой был бедный… да — И мог понять, какие вскрылись раны, Какая тяжкая гроза пережита!… Ведь надо ж было рассказать скорее О спазмах муки, становившихся острее, Острей!… Кому-нибудь, бессвязно, кое-как, Из всей безмерности какой-нибудь пустяк!

VIII.

А черные слова ему шуршали снова: «К чему, зачем сходиться было нам? Тоской и муками отравленного слова Не избежать трепещущим губам! Измученная прошлыми мечтами, Я не люблю тебя, я не могу любить — Взят одинокими бессонными ночами Мой первый поцелуй. Он — там, он может быть Еще горит в батисте на подушке… Мой милый — дед-гусар на тетушкиной кружке, Мои свидания — в гостиной у окна… Моя любовь — на строчках дневника!»