Странник

Мой несколько шутливый тон не должен создавать впечатления, что Денис отнесся к словам Фрадкина не слишком серьезно. Наоборот. То воодушевление, которое в нем рождалось от печали, плывущей с ночных полей, от случайно подслушанных разговоров в сельской чайной, от невзначай оброненных слов, крепких, крупных, каленых, с цветом и запахом, от причетов старых женщин над Цоном, это странное смутное состояние, изумлявшее его самого, стало теперь и понятным и ясным. Недаром всегда оно сопровождалось вдруг обдававшим холодком, сулившим нечаянную радость, тот непонятный душевный взлет, который несколько высокопарно принято называть вдохновением.

Фрадкин находился в одной из очередных экспедиций, через полтора месяца он рассчитывал вернуться в Москву, они обменялись адресами и условились о переписке.

Сколько таких договоренностей возникает между людьми, как искренне они верят, что осуществят их, и как быстро все забывается. Но не на этот раз. Встреча с Денисом произвела на Фрадкина самое глубокое впечатление, переписка завязалась бурная, пламенная, духовная связь между этими столь несхожими людьми крепла, а спустя некоторый срок в одной из столичных газет появилась небольшая статейка Фрадкина о «Жар-птице».

Впервые Денис читал о себе печатное слово, и воздействие его на молодого режиссера и ближайших сподвижников трудно было преувеличить. Хотя восторг автора, как видно, не без влияния редакции, принял более сдержанную форму, апологетический тон звучал достаточно явственно. Молодые люди, возбужденные неожиданным резонансом, который вызвал их спектакль, как бы вырванные из рутины провинциальной актерской жизни, нетерпеливо бурлили. Вкусив хмель творчества и успеха, они не хотели возвращаться к прежнему укладу, при котором их театр мало отличался от обычного учреждения. Они поверили в своего лидера, готовы были за ним пойти и требовали от него действий. В конце концов Денис решился. Небольшая группа выделилась из состава театра и ринулась в путешествие небезопасное, с сильным привкусом авантюры.

Нашлась областная филармония, которая приняла дерзнувших под свое крыло, нарекла их вокально-драматическим ансамблем, после долгих дебатов было принято название «Родничок» (к нему пришли не сразу, спорили ожесточенно, Фрадкин ежедневно присылал телеграмму, иногда и две, с новым вариантом. В конце концов восторжествовало предложение одной артистки).

Началась гастрольная жизнь, период, который Денис окрестил «вторым скитальчеством». Надо сказать, что в чем-то это второе скитальчество было потрудней первого. Тогда и сам Денис был моложе, бездумней, главное же — сам по себе, теперь он был куда более зрелым, кое о чем уже пришлось поразмыслить. И отвечал он уже не за себя одного, вокруг были доверившиеся ему люди.

Впрочем, он не был убежден, что каждым из них владела «идея», так сказать, во фрадкинском смысле. Денис сознавал, что были и те, кому важно было найти пристанище, — те только прикинулись единомышленниками. Он предвидел, что не избежать расставаний.

Волновал его и некоторый «певческий перекос». И филармонии, и администрации самого ансамбля было легче и удобней «торговать песнями». Однако, отводя песне значительное и важное место, Денис тщательно оберегал свое театральное первородство, — целью его были спектакли, и он понимал, что, если отступишься, совершить задуманное не суждено. Вместе с тем он следил, чтобы все пели. По-прежнему хор был в почете. Денис все больше убеждался, что ничто так не ставит голоса, как хоровое пение. А еще — душа его хранила память о том, как в хоре отлетало от него собственное «я». Он подумал, что воспитать это ощущение у его подопечных было бы небесполезно, — оно помогло бы создать их общность. Сейчас, когда все эти люди должны стать одним организмом, это было задачей первостепенной важности. Но скоро сказка сказывается, и много медленней делается дело. Частые переезды, мелькание городов и весей, общежитий, гостиниц, неожиданных ночлегов, дворцов культуры, летних театров, клубных эстрад — все это грозило засосать в некий омут с песнями и плясками, придать их движению вполне определенный характер, заменить покинутую ими рутину другой. Нельзя сказать, что не оставалось свободного времени, оно было, но уходило на посиделки, на встречи, на новые и, по большей части, случайные знакомства. Денис называл это о с в о е н и е м города. Кроме того, молодость и кочевье располагали к недолгой, не обремененной обязательствами любви, в труппе часто заключались и распадались брачные союзы, Денис озабоченно бурчал, что скоро вся она будет состоять из родственников.

Добавьте к этому, что не реже чем раз в две недели он получал страстные эпистолы Фрадкина, требование, чтобы он не забывал о своем миссионерском назначении, — было от чего растеряться! Одно, во всяком случае, не подлежало сомнению: плыть по течению дальше — опасно, ансамбль пользовался известным успехом, это было еще опасней.

Прежде всего Денис задумал использовать «певческий перекос» на благо делу. Он предложил придать деятельности «Родничка» своеобразный исследовательский характер. Это был верный тактический ход, служивший, однако, большой стратегии. Надо иметь в виду, что у Дениса нашлись и оппоненты, яростные сторонники чистого вокала, и у них был свой веский аргумент — благодарный зрительный зал. Не нужно объяснять, что мелодии вообще и песни в особенности лучше и легче воспринимаются публикой. Денис приглашал спорщиков подкрепить свои декларации делами, отныне будут предприниматься концерты-экспедиции, песни будут записываться там, где они рождались и где их хранят. Против этого нечего было возразить. В очередном письме Фрадкин выразил радость, что «их полку прибыло». Но у Дениса были далеко идущие планы. Он хотел приобщить своих горожан к той почве, на которой возникло искусство, вызвавшее их сообщество к жизни. Он верил, что этот антеев порыв откроет в актерах новые качества и что идея, о которой шла речь, перестанет быть фразой, обретет свою плоть.

Он не ошибся, новое направление позволило освободиться от ненадежных спутников, для которых такое служение делу показалось чрезмерно утомительным. Пришли другие, и среди них было немало любителей. Поначалу Денис их поощрял (больше страсти и меньше штампов). Но потом все чаще стал пофыркивать: и меньше талантов. Он был прав. Искусство, основанное на иллюзии, само порождает бездну иллюзий. И среди них едва ли не самую горькую — иллюзию своей доступности. Сколько лет наблюдаю я этот поток девочек и мальчиков, свято уверенных, что они ничем не хуже тех, кто дурманит их бедные головы, и каждый раз мое сердце сжимается. Так отчаянно, так болезненно жаль их! Я всегда вспоминаю пушкинскую Клеопатру, требовавшую головы за ночь любви. А тут так безжалостно расправляются со своей единственной жизнью за куда более скромную цену.

Но бывают же исключения из правил! Как не быть. Вот и буду я исключением! И колесо продолжает вертеться. В том-то и дело, что исключения есть. На многих выступлениях Денис замечал устремленные на него упорные и одновременно отрешенные громадные смоляные глаза. Они принадлежали худенькой, невзрачной девушке с неестественно бледным лицом какого-то мертвенного цвета, его оживляли лишь несоразмерные этому тельцу глаза. Денис недоумевал, каким образом девушка оказывалась там же, где выступает «Родничок». Не ездит же она за ним? Оказалось, что именно за ним она ездила. Недавняя школьница, потом воспитательница в детском саду, потом непременная участница разных хоров и кружков, она погибла, не подберу другого слова, при первой же встрече с «Родничком». Как она переезжала из города в город, где жила, как питалась, в чем держалась душа ее — об этом легче спросить, чем ответить. В конце концов Денис ее подстерег и осведомился об этом загадочном совпадении маршрутов ансамбля и зрителя. Тут-то все выяснилось. Денис был растроган и скорее из благодарности, чем из любопытства, согласился ее посмотреть. Когда она пришла и он снова увидел ее впалые щеки (не было сомнений, что она давно недоедает), он шепотом проклял свою судьбу. Как взвалить на себя палаческую обязанность сказать ей, что она не подходит? Но казнить не пришлось. Он с истинной радостью убедился, что девушка даровита. Столько внутренней силы вдруг оказалось в ее неожиданно густом голосе, столько одержимости в огромных глазах! Вы, разумеется, догадываетесь, о ком я говорю. Это и была Наташа Круглова, которую я увидела в «Дороженьке». (Ничто не подходило этой соломинке меньше, чем ее же фамилия.) Так «Родничок» обрел свою примадонну, а Денис — самую верную соратницу и фанатичную идолопоклонницу.

Мысль Дениса, придавшая деятельности театра новый характер, оказалась счастливой. Прошу извинить за тяжеловесную и не очень-то свежую метафору, то был ствол, который соединил крону с корнями. Нелегкие поездки по тряским проселочным дорогам, то в дряхлом автобусе, то в плечевом фургоне, иной раз и в кузове грузовой машины, чувственное, не головное, постижение мира, который они должны были воспроизвести, ощутимо меняло юношей и девушек, сплотившихся вокруг Дениса. Денис постоянно твердил им, что все важно, что мелочей нет, главный же секрет состоит в том, что нет ничего само собой разумеющегося. Так, он всегда обращал их внимание на музыкальные инструменты, восхищаясь изобретательностью их создателей. Он испытывал странное волнение, когда видел похожую на параллелепипед доску, полую изнутри, и понимал, что это и есть та барабанка, о которой рассказывал ему Фрадкин. Однако особый его интерес вызывали рожки, которые неистовый этнограф уподобил корнетам. Они дивили его своим разнообразием. Всегда разной длины и формы, всегда со своим тоном, своим голосом. Он бережно держал их в ладонях — маленькие трубочки с узким раструбом и длинные деревянные дуды, переходившие в основательный металлический раструб. Были цельные деревяшечки, были и комбинированные, из двух половинок, когда раструб делался из медного самовара и повязывался берестой, вот вам и бас.

Замечательны были владимирские рожки, впрочем, назвать их владимирскими можно было лишь условно, на Владимирщине их обнаружили. Впоследствии ученые люди рассказали Денису, что они неоценимы при изучении сигнальной музыки. Денису в полной мере открылось, что игра на них требовала профессионализма, и те, кому они подчинялись, были истинными мастерами — и свадебные музыканты и пастухи.

Оказывается, и пастухов нанимали в зависимости от их умения владеть этим незамысловатым, на беглый взгляд, инструментом. Летом они пасли стада, зимой целиком отдавались музыке. И где только они не играли! На ярмарке (даже на Нижегородской), в ресторанах и перед царской фамилией. Необычно и странно звучал варган, с которым когда-то ни одна трехрядка не могла сравниться в популярности. Теперь его с трудом отыскали в одной из смоленских деревень под новым и незнакомым прозвищем, на слух, пожалуй, комичным — дрында (так называли и соху). Денису и его следопытам предстала коса с прикрепленной к ней палочкой, коса поворачивалась таким манером, что от соприкосновения с палочкой рождался редкий по мелодичности звук. Эта палочка, в общем едва заметная, и была варганом. На этом варгане артистам был исполнен свадебный марш. Они записывали хороводы, в том числе знаменитую «Кострому». Это было уже в Дорожове, в Брянской области. Дорожовский хоровод был, по сути дела, аналогом святочной игры «умрун», все роли в нем исполняли лишь женщины. Здесь-то Дениса восхитила эта неповторимая смесь лукавого интереса, участия и незыблемого покоя: «Здорово, Кострома». — «Здорово». — «Чё делаете?» — «А плетем». — «Ну, бог помоги».

Неоднократно возвращаясь к природе юмора, Денис убеждался, что в его основе лежит эта глубоко естественная и богатая красками статика. Он находил в ней полное достоинства и душевного здоровья отношение к жизни. «Чем драматичней ситуация, тем больше покоя. Чем больше покоя, тем больше комизма», — повторял он часто и каждый раз вспоминал «Кострому». («Болела-болела и померла». — «А, ну ладно».)

Однажды он мне сказал: если трагикомедия — вершина искусства, лучше всего выражающая катастрофизм времени и его сумятицу, порой абсурдную, то надо поистине быть слепым, чтобы не увидать в этих древних играх трагикомическое восприятие мира.