Странник

Он всегда подчеркивал многоцветье этих песен и игр, в которых можно было найти, по его убеждению, любые оттенки настроений в самом крайнем их выражении. Они записывали в тульских селах протяжные песни — завывания, точно отравленные тоской, и там же — веселые озорные подблюдные песни и гаданья, песни, в которых нарочно фальшивили, чтоб разогнать нечистую силу и звучные вызывания снега. И плачу взахлеб, и смеюсь от души, и никогда не теряю лица. Сколь ни странно, для этого самоучки и практика была чрезвычайно характерна подобная аналитичность, — в ней словно находила выход поистине бессонная работа его неспокойного, нервного (не подберу другого слова) ума. Однажды я сказала ему, что, наблюдая за ним, я наконец ощутила (именно ощутила, а не поняла), что эмоциональное может быть и следствием обобщения (раньше я полагала, что оно может лишь предшествовать ему). «Разумеется!» — радостно закричал Денис.

Его тяготение к Северу было несомненным, но он не ограничивал себя его пределами. Где они только не побывали! Юг дарил им и казачьи песни и молоканские песнопения, записанные под Дилижаном в Армении. О духовных я скажу чуть ниже; что же до казачьих, то Денис чрезвычайно ценил их многоголосие, он говорил, что в этом им, пожалуй, нет равных. Старые тексты не умещались в этой все разветвляющейся мелодии и точно требовали развития, новых слов, раздвигающих привычный размер. «Растворите вы мне темницу, дайте мне сиянье яркого белого дня».

Сам Денис (у него был сильный баритон, иной раз казавшийся высоким басом) очень любил петь «Напрасно казачка, жена молодая, утро, вечер выходит на Север смотреть», — эта песня звучала у него раздольно и томительно одновременно. Пел он вместе с девушками и задорную «По лужку по зеленому, ой порвала рукава».

Как я уже говорила, у него был вкус к необычному слову, он почти по-детски радовался каждой встрече с ним и старался привить это чувство своей молодежи. Однажды, услышав, как казаки поют «Зимовой дворец», и узнав, что это попросту Зимний дворец, он пришел, по его собственному признанию, в «неприличный восторг». Свежее ухо, то есть не замусоренное словесной шелухой, ничего не упустит. «Пчелочка златая, что же ты журжишь», — ведь это Державин. «Деревня не дура, — говорил он, — она не только дает, она и берет».

Разумеется, он не мог пройти и мимо духовных песен, также «взятых», — слишком о многом они говорили, а у него был достаточно чуткий слух. Думаю все же, что в основе его интереса лежало эстетическое волнение.

Мы часто возвращались к этой теме, подходя к ней то прямиком, то окольными тропками. Я видела, как трогают его псалмы Давида, сохраненные еще со средневековья, видела, что, когда он поет: «Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек — ложь», он хочет постигнуть это неожиданное покаяние, слышала в обращении «Господи, услыши голос мой» истинный, непритворный трепет. Но это был прежде всего отклик восприимчивой души, скажу еще проще — души артиста.

Его весьма занимала, даже тревожила грозная судьба староверов, он не ленился ездить по Забайкалью, отыскивать потомков смоленских переселенцев, находить в Бурятии обломки старых кланов, поселившихся здесь во времена Алексея Михайловича, в его царствование началось переселение, захватившее и соседний век, вплоть до самой Екатерины. Он живо чувствовал боль их песен, это неясное в о с п о м и н а н и е о долгих дорогах, о дальней стороне. Он ощущал их волю к жизни, силу плоти, ее игру в озорстве их припевок, в том, как они переделывали жестокие романсы, большей частью решительно непечатно. Он чувствовал нечто зловещее, грозное в том, как они пели, казалось, будничное: «Мы лисиц выдаяли, мы волков стрявали», — чувствовал, понимал, возжигался, но все оставалось в пределах искусства.

— Всегда хотелось постичь людей, способных верить, — сказал он однажды и добавил: — Не думаю, что мне удалось.

Похоже, его сердило это открытие, и он не хотел смириться с тем, что не все на свете подвластно даже самой художественной душе.

Мне не раз приходилось слышать крайнюю, но оттого не менее жизнестойкую точку зрения, что осознанное национальное чувство неизбежно религиозно. Что таково своеобразие многовековой биографии моего народа, что сращение этих двух начал его исторически сложившегося характера, его, так сказать, духовного состава, неразрывно, и одно из них не может быть отторгнуто без ущерба для другого. Нет, я не могу согласиться. Национальное чувство широко, оно не может быть достоянием избранных. Всякая попытка подчинить это чувство тому или иному догмату, в том числе и теологическому, безусловно грозит самому чувству весьма опасным перерождением. Всякая претензия на монопольную духовность не что иное, как проявление духовной агрессии.

Впрочем, я еще только входила в круг этих необычных проблем, столь драматически ужесточившихся, и не хочу забегать вперед.

Песни, причеты, сказы, которые записывали актеры, безусловно, сыграли немалую роль в воспитании их чувств. Но, разумеется, много важнее было узнавание самих исполнительниц.

Молодые люди ощутили вкус слова, чего так долго добивался Денис, но еще больше их взволновали пожилые женщины, в которых, как в старинном ларце, хранилось все это богатство. Да и делились они им, к слову сказать, охотней и щедрей, чем их дети и внуки, — впрочем, обычно они жили одни.

Артисты переживали пору повального бурного увлечения, и Денис даже несколько умерял их восторженность, «заземлял», хотя подобная трезвость, вообще говоря, не была ему свойственна. Ничего удивительного в таком восторге не было, для городского жителя он характерен. В его основе — всяческие причины, от достойных уважения до надуманных. В прошлом веке, как правило, преобладало ощущение социальной вины (я имею в виду даже не теоретиков, не мыслителей, о них особая речь, а более массовое явление, воплощенное в прекраснодушном интеллигенте). В наши дни это чувство отличается еще большим разнообразием красок.

Вскоре после моего посещения «Дороженьки» мы говорили об этом с отцом. Помнится, за столом были еще Багров с Ольгой Павловной и Ганин. Владимир Сергеевич согласился с Ганиным, что успех «Дороженьки» в большой мере — плод ностальгических настроений.

Как я уже писала вам, мой отец не оспаривал этой точки зрения, но сказал, что она не исчерпывает проблемы. Сам он, впрочем, ограничился замечанием, что эта ностальгия (а по своей привычке музыканта он воспринимал ее прежде всего на слух и утверждал, что звучит она горестно-надсадно, в звуке слышится нечто дребезжащее), ностальгия эта в конечном счете бесплодна. Воздействие ее несомненно, но действенность невелика. Она, безусловно, способна растрогать, но вряд ли что-нибудь изменить. К тому же в судьбе крестьянства с его испытаниями, с его превращениями и завоеванными им городами.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила я.

— Как правило, всегда торжествуют центростремительные силы, — улыбнувшись, развел руками отец. — Хотя бы на определенный срок. Обычно за ними — последнее слово. Снявшись с привычных мест, деревня медленно, но верно приручила город, привила ему свой взгляд, свою хватку, свое жизнеустройство, свой культ землячества да мало ли что еще? Путь к торжеству всегда лежит через предварительное потрясение, если, конечно, не иметь в виду потрясения планетарного.

Ганин добавил с присущим ему мрачноватым меланхолическим юмором:

— Некоторые книжники с комплексами — вроде наглядного пособия для этого вашего заключения. Одно удовольствие с ними общаться. «Мой друг рыбак Петр Степанович Трошин, — говорит один как бы между прочим, — очень любит ловить на мормышку»; «Мой приятель охотник Николай Лукич Панюшкин, — бросает как бы между делом другой, — обычно вгоняет в левый ствол жакан, в правый — дробь». Третий с такой же великолепной небрежностью зачисляет в братья водопроводчика, который пять лет над ним куражится, каждый раз устанавливая негодный кран. И все это — вранье и фантазии, в лучшем случае — сладкие иллюзии. Никакой Трошин ему не друг, и Панюшкин ему не приятель, они вообще едва знакомы, если даже те существуют на свете. Все — от зыбкости, от ущербности, от неуверенности в себе, наивное, пошлое самоутверждение, одна из самых жалких его разновидностей.