Суровые дни
Шрифт:
– Про мёртвое тло! Въ чемъ суть? Можетъ, исходитъ ей чего, какъ она не въ себ! Младшаго сына у ей на войну взяли, она этого не понимаетъ, вовсе она безумная, а, гляди, чуетъ. Я вотъ которую ночь не сплю, про брата думаю. Увидалъ его во сн - письмо мн пишетъ. Что жъ, воля Божья, приму за себя сиротъ…
Онъ все смотритъ черезъ повреждённые тополя къ селу, на повреждённый бурею крестъ на синемъ пол.
– Ну, бабушка… пойдёмъ-ка ко двору, калачика теб дадимъ.
– Калачика больно любитъ!
– подмигиваетъ онъ.
– Ну вотъ и пойдёмъ, калачики будемъ сть…
Онъ берётъ старуху подъ-мышки и подымаетъ съ грязи. Вся она мокрая, трясущаяся. Вся она будто знакъ этихъ мокрыхъ, тёмныхъ, пустыхъ полей, тоскующихъ подъ втромъ. Она пошатывается рядомъ съ Максимомъ, насилу вытягиваетъ чмокающiе башмаки изъ грязи, рзко и непрiятно блютъ ея синеватыя ноги, и видишь - не видишь несносимую груду, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто покроетъ
Вечеромъ Максимъ заходитъ потолковать. Который уже разъ разсказываетъ про брата. Самое больное мсто. Придётся принять на себя все семейство, если братъ не воротится. Не взять его онъ не можетъ: человкъ онъ совстливый, хоть и очень скупой, къ тому же при всхъ на кухн въ минуту прощанья торжественно объявилъ и даже перекрестился на образа, что въ случа тамъ чего приметъ на себя вс заботы - чтобы не безпокоился. Можетъ-быть, это-то и томитъ Максима, и онъ не можетъ не думать о будущемъ и всё подгоняетъ подъ эту думу, всё подготавливаетъ себя и томитъ неизбжностью.
Онъ суевренъ страшно. Сегодня пришёлъ совсмъ сумрачный и заявилъ прямо, что дло плохо: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло подъ крышечкой и сломалось, - не хотло пролзть.
– Такъ, должно, и не получить ему моего письма. Ну, да ужъ одинъ конецъ! Знаю я, что къ чему. Вонъ Нырятель сказывалъ про лещей… разв не правда? Богъ и скотинку умудряетъ. Лещъ-то эна когда ещё, по весн выходилъ, подавалъ знакъ, а война подъ конецъ лта…
Съ войной Максимъ связываетъ и весеннiй, - дйствительно, небывалый, - выходъ лещей къ перекатамъ, и конопатчика, повсившагося прошлымъ годомъ на сновал, и страшные лсные пожары, и сибирскую язву, и обильный урожай яблокъ - другой годъ под-рядъ. И на вопросъ, - при чемъ же тутъ конопатчикъ и яблоки, говоритъ глухо:
– Будто и ни къ чему, а думается такъ, что…
Всё смутно теперь и вокругъ, и въ немъ, и говоритъ онъ смутно. Онъ малограмотенъ, прочёлъ только недавно «про веткозавтъ» и очень сталъ много думать, - говорила его жена. Спрашивалъ, почему два ковчега было, и куда подвался первый; жива ли теперь гора Араратъ; нашей ли вры былъ пророкъ Илiя. У сявщенника всё просилъ библiю, чтобы «всё проникнуть». Жена ходила къ матушк и просила не давать ему «икнижки» - и такъ толку отъ него не добьешься.
– Сколько тамъ годовъ пройдетъ, а кончится всё въ нашу пользу. А вотъ.
Онъ прислоняется къ печк, морщитъ съ потугой волосатый лобъ и устремляетъ всегда, какъ-будто, что-то особенное видящiй взглядъ на тёмное окно. А за окномъ шумятъ и шумятъ деревья въ саду - не утихаетъ втеръ.
– Показано было за много годовъ ещё, только что не каждый могъ достигнуть… - говоритъ онъ загадочно.
– И не только что эта война, а и съ японцами которая. У батюшки вчера читали про исторiю. За много годовъ тому и въ какихъ мстахъ - неизвстно, но надо полагать, что въ нашей сторон… похалъ одинъ очень замчательный генералъ въ древнюю пустыню, какъ всё равно что скитъ, гд спасаются отчельники… но тутъ женскiй полъ былъ… И тамъ вотъ и объявилось, только не знали, что къ чему! А теперь стало вполн понятное знаменье. Ну, генералъ тутъ поговлъ, всё честь-честью, и сейчасъ, стало-быть, присовтовали ему разные мудрые люди потребовать старицу одну праведной жизни, а она слыла тамъ въ род какъ не совсмъ у ней всё здсь въ порядк, - стало-быть, находило на неё. И тогда только понимай. И вотъ, какъ объявилась она передъ нимъ, генералъ и спрашиваетъ сурьозно: «Скажи мн, старица святая, какая ожидаетъ судьба ту жизнь, которая дадена мн отъ Господа Бога? Человкъ я военный, мн необходимо знать доподлинно, какъ есть. Какая судьба для моего славнаго врь-отечества?» Въ книжк, которую у попа вчера читали, очень такъ… внятно, нельзя слова проронить. Вспроси-илъ… А старушка ему ни слова, ни полслова! Что тутъ длать! Онъ её другой разъ вспрашиваетъ: - «почему вы не сказываете, я затаю это на глубин души! Скажите, если вамъ Господь исподобитъ. Я не изъ какого любопытства тамъ праздную, а необходимо очень». Тутъ старушка сколько-то подумала-повздыхала и сейчасъ съ её изошло. Сейчасъ живо отправляется въ уголушекъ, къ своему шкапчику, гд у нее всякiй вобиходъ скудный, - хлопъ!
– и вдругъ и выноситъ ему два предмета. Одинъ предметъ прямо подаётъ, а другой, за спиной прячетъ. Сперва подаётъ генералу - со-леный огурецъ! И лицо у неё тутъ стало грустное-разгрустное и печальное, и даже вс испугались. И потомъ вдругъ стала, какъ все въ ней тутъ въ порядк, и даже какъ сiянiе отъ её лица - прямо, ласковая. И подаётъ генералу другой сокрытый предметъ - огромный кусокъ сахару, отъ сахарной головы. И опять ни слова, ни полслова!
– А въ чемъ дло?
– А вотъ. Огурецъ… значитъ, война! Потому что огурецъ, всё равно какъ войско, очень много, конечно, въ немъ смечковъ. И война нещастливая, потому - со-леный огурецъ - къ слезамъ! Японская-то война и была. А сахаръ-то, огромаднйшiй кусокъ, это - ноншняя война, огромадная. Значитъ, какъ разгрызешь его, - сладко будетъ. Такъ и надо толковать. И если всё понимать, что къ чему, то и на неб, и на земл не безъ причины. Надо только прикидывать!
– Значитъ, крестъ-то съ колокольни снесло…
– Съ батюшкой говорили и про крестъ. Колокольня здшняя - стало-быть, потерпятъ здшнiе. Значитъ, становьте себ крестъ! Такъ батюшка и говоритъ, - все понесемъ, примемъ на себя крестъ!
Говоритъ онъ глухимъ, предостерегающимъ голосомъ, точно хочетъ и себя напугать, и слушателя. Ждетъ уясненiя и откровенiя и боится. Жаждетъ знаменiя и указующаго Перста. И не одинъ онъ. Ступайте по дорогамъ, войдите въ пустыя деревни. Подъ тысячами прогнивающихъ крышъ, за укутанными мутными окнами, не видя ничего и не постигая великой и страшной сути, ждутъ, страстно ждутъ знаменiя и указующаго Перста. Истинныя всти идутъ и сочатся, но разв скоро идутъ он и скоро ли проникаютъ? Не прошла еще старая Русь, которая находитъ всти своими путями.
Вотъ повалилъ къ сентябрю дружный, артельный рыжикъ - къ войн. И долго держался: пойдутъ наборы. Но тутъ и безъ рыжика явственно. А вотъ блянки… т показали - эна, ещё когда! Ещё въ половин iюля - съ чего бы такъ рано?
– повалили блянки, - цлыми полками такъ и сидятъ подъ мохомъ. А сила мака у стрлочника! Два года не родился какъ слдуетъ - и не въ втренную погоду сялъ!
– всё выходилъ кусточками, а нон не налюбуешься. Теперь-то и оказалось. Это ужъ всякому должно быть извстно - къ войн. Въ каждой-то маковичк - какъ цлый полкъ, хоть нарочно считай. Это стрлочникъ еще хлопцемъ слыхалъ, а тутъ невдомекъ.
А такъ прямо и вышло, какъ вылилось.
Какъ-то зашёлъ Нырятель, мужичокъ-рыболовъ изъ-подъ Щетинина омута, напомнилъ:
– Помните, лещъ-то? Бабы-то наши учуяли, а?! Да и то сказать, - Богъ и скотинку умудряетъ.
И вспомниается теплая iюньская ночь на Щетининомъ омут и разсказъ о рыбахъ.
– …Какъ оттёрся, выпростался, вся тешуя съ его соплыветъ и соплыветъ - до крови. Слабость на его нападетъ и нападаетъ, бда. Сейчасъ первое ему удовольствiе - лчиться. Воды ему, стало быть, свжей и песочку… Онъ теб не пойдетъ куда въ глыбь тамъ, это ужъ онъ знаетъ… знаетъ, гд ему польза окажетъ. Первый ходъ ему, чтобы безпремнно на Кривой Бродъ. Сейчасъ, первымъ дломъ, Господи баслови, - на Кривой Бродъ поползетъ, стна-стной! Такъ и валитъ, такъ и валитъ рядами, головёшками въ одну сторону, чисто теб войско его идетъ. Тыщи миллiоновъ его тутъ, а нонче бы-ло!!… Мать твоя сковородки! Засыпалъ и засыпалъ весь бродъ! И вдь чего - не боится! Мужики дутъ прямо на его, онъ тутъ возля стоитъ - дави, на! Истинный Господь, не вру. Пожмётся такъ, малость самую, чтобы только по ёмъ не здили, и стоитъ. Ахъ, ты, лшiй!. Да-а… Ну, теперь подходи къ нему съ намёткой, съ берегу - вотъ онъ, накрывай! Ладно. То-олько завелъ… врёшь. Сейчасъ снизится, пододвинется и почнётъ клониться къ тому краю… ни-какъ! Продвинется, сколько ему полагается, чтобы недостать, опять подымется и стоитъ. Заходи оттеда - опять сызнова разговоръ. Притрафлялись стью, - только станешь подбираться издаля, во-онъ откуда портки спустишь, - въ омутъ сплылъ и сплылъ, какъ по команд. Чисто у его тамъ распоряжается кто. Не вришь? Чтобъ мн его никогда не поймать, истинный Богъ - не вру. Спрашивай у тресвятскихъ, у болотинскихъ - здятъ они черезъ Кривой Бродъ, видали. Изъ годовъ годъ. Вотъ бабы разъ… ужъ и смху было!
– идутъ гуртомъ, а я тутъ, подъ тми вонъ устиками, у подмоинки, на судачка жерлицы разставлялъ… ка-акъ заверещатъ, да ка-акъ шарахнутъ! Его, стало-быть, и увидали, въ смый-то полдёнъ. Вода-то чё-орная отъ его, - весь песокъ укрылъ, перья поверху шумятъ, играютъ, на спинкахъ-то… горбушками-то чёрными такъ и выпираетъ весь вонъ. Креститься начали. Къ войн, што-ль, онъ это?
– говорятъ. Истинный Богъ!
Теперь Нырятелю всё кажется вполн яснымъ. Рыба! Ужъ если про рыбу разговаривать, такъ умнй ея нтъ. Надо её понимать, а Нырятель её понимаетъ лучше кого угодно. По пять минутъ въ вод пробыть можетъ! Не усмотришь вразъ - потомъ схватишься, да поздно. Вотъ окуня нынче совсмъ на чистой глубин не видать стало, - весь въ крпи, подъ топлюги забился, укрпился и ни-куда, а въ прошломъ году бреднемъ пойдёшь - и трехфунтовыхъ зацпишь. Это ужъ онъ чуетъ чего. Теперь этотъ ещё… ельчикъ: запропалъ и запропалъ. А елецъ-то какой всё былъ - четверть! Куда его вымело? Пискарь, шутъ его разберётъ, на глыби хватать сталъ, въ тишинк. Разв ему тутъ мсто?