Суровые дни

– Домой ступай, бабушка!
– ласково, чтобы не напугать, говоритъ урядникъ и лзетъ за кошелькомъ.
– Я теб не калачикъ дамъ…

Старуха смотритъ на насъ запавшими красными глазами и отмахивается палкой, чтобы ей дали дорогу. Ударяетъ по урядниковой кобыл.

– Тпррр! Не серчай, бабушка…

– На мёртвое тло, Христа ради… - проситъ старуха и всё ищетъ и ищетъ за пахухой.

Она всегда проситъ - то на новую шубу, то на внучку, то на мёртвое тло. Лтъ пять тому убили ея мужа въ лсу, когда онъ халъ съ лсной длянки. Потомъ, черезъ мсяцъ, утонулъ на Жиздр женатый сынъ, плотогонъ. И опять, тутъ же, ещё новая смерть пришла въ ея домъ - убило автомобилемъ ея любимую дочь, - на шоссе, когда была гонка.

– На мёртвое т--ло-о… - хрипитъ старуха.

Ей никто не отказываетъ: дастъ и урядникъ, и Максимъ. Старухи узнаютъ отъ Максима подробности, долго роются въ своихъ слойчатыхъ юбкахъ, кланяются Губаних низко-низко и подаютъ копейку.

– Свёлъ бы ты её, Максимъ, ко двору… - говоритъ урядникъ, - мн не по дорог.

– Боюсь я её!..
– отмахивается Максимъ.
– Съ ей не справишься.

Онъ даже отодвигается, и на лиц его - жуть. Поглядываетъ то на старуху, то на колокольню. Губаниха усаживается на грязь, стаскиваетъ полсапожекъ и прячетъ копейки. Сдые волосы закрываютъ лицо. Видны теперь синiя и блыя плшины. И такъ чувствуется навороченная надъ этой убогой головой страшная груда кому-то нужнаго горя.

Урядникъ чешетъ переносье, смотритъ на старуху, раздумываетъ.

Распорядиться? Говоритъ, что у него важное дло въ стану - упились трое спиртомъ этимъ, натулированнымъ, къ дознанiю надо, - и отъзжаетъ.

Губаниха всё переобувается въ грязи, а богомолки сокрушённо присматриваются къ ней и прислушиваются, что говоритъ Максимъ. А онъ говоритъ:

– Имъ вотъ исходитъ, такимъ-то. На мёртвое тло! То безъ путя плететъ-плететъ чего, а то вотъ - на мёртвое тло!.. Разумъ соображаетъ, что къ чему. И погода какая скушная, и…

– Ужъ ей это отъ Господа-Батюшки такъ… - говоритъ богомолка.
– Значитъ, исходитъ въ ей разумнiе… теперь слушать её надоть, не изойдетъ ли чего отъ ей, матушки, сердешной…

Об он смотяртъ на старуху и ждутъ. Нтъ, она всё переобувается.

– Скажи ты намъ, кормилецъ… чего такое? Большакомъ мы съ Петровной намеднись ишли… три монаха намъ стрлись, - одинъ въ одинъ, сядые… съ посошками?

– Ну?
– сердито насупливая совиныя брови, спрашиваетъ Максимъ и ждётъ.

– А дорога дальняя, пристали мы… а деревенька-то гд - не знаемъ, не здшнiя мы-та, кормилецъ… Успрашиваемъ монашковъ-то… слова намъ не сказали, поклонились… Шажковъ двадцать прошли - и деревня. А то и не видать было!..

– Лики-то хорошiе такiе, чистые… - сказала другая странница, владимiрская, на о.
– Оборотились мы-то на монашковъ-те… далече ихъ видать, всё видать… А тутъ и не стало видать, какъ нтъ ихъ!

– А что, версту теб ихъ видать надо?

– Три монаха-те, одинъ въ одинъ… - говоритъ странница и выжидаетъ, не скажетъ ли чего Максимъ.

– Можетъ, сказывали чего?

– Ни словечка не сказывали. Въ землю глядятъ, какъ у нихъ что на мысляхъ, удрученiе…

– Плетёшь невсть что!
– говоритъ Максимъ сердито.
– Теперь такое время, народъ нельзя сомущать. Три монаха! Мало ихъ ходятъ?
– А куда шли-то?

– Туда, батюшка… - машетъ странница палочкой неизвстно куда, - на Кеевъ-батюшку, на Кеевъ, кормилецъ… къ угодникамъ. Съ Кеева мы-та, отъ пещеровъ…

– Ну… ничего тамъ, всё въ порядк? Ничего не слыхать про войну?

– Сказывали, батюшка… слыхать. Мы-та ня знаемъ, не здшнiя… а будто воюетъ король-то этотъ… нямецкiй! Нашему-то батюшк, Блому-то Царю, бумагу подавалъ, - дрожьмя-дрожитъ, а воеваться надоть ему, сила у его такая, воеваться чтобы… Онъ, гыть, чёрной вр предался, церкви Господни жгетъ… Мы-та ня знаемъ, что какъ… а стрлять наши какъ станутъ, такъ при насъ женчина блая до небу до Батюшки встанетъ и грозится имъ-та. Онъ-та и не можетъ, страхъ видитъ Господень…

– А-а… въ бломъ одянiи… - разсудительно говоритъ Максимъ.
– Это и на полустанк сказывали, въ вдомостяхъ печатали. Какъ татары тоже приходили въ старину, тоже было, разразило ихъ. Теперь шурумъ-бурумъ выходитъ.

– Выходитъ, батюшка… выходитъ, кормилецъ. Я, гыть, на ихъ черную вру привезу, печатями запечатаю…

– Запеча-таю!
– повторяетъ другая странница.
– Да… три года, гыть, воеваться буду, строкъ мн такой выходитъ… Въ пещеркахъ добрый человкъ читалъ по бумажк… Да-а… три монаха, одинъ въ одинъ…

– Дуракъ вамъ сказывалъ!
– съ сердцемъ говоритъ Максимъ, взглядывая на меня.
– А народъ нечего сомущать… проходите себ, а зря болтать чего тамъ - нечего. Кто тамъ можетъ запечатать чего?!

– Ня знаемъ, батюшка… не здшнiя мы-те, дальнiя…

– А не здшнiя - такъ и проходите.

– Идёмъ, батюшка… идёмъ, кормилецъ…

Он идутъ, выставляя далеко передъ собой палочки, словно вымриваютъ дорогу, - старыя дти ищущей слпо своихъ путей въ невдомое, не успокаивающейся на своихъ скудныхъ пепелищахъ Руси.

– Монахи-монахи… - ворчитъ вслдъ имъ Максимъ.
– Врутъ незнамо чего, а потомъ черезъ ихъ непрiятность какая…

Онъ не договариваетъ, и по его насторожившемуся лицу видно, что онъ задтъ и уже предчувствуетъ въ монахахъ что-то значительное, что-то сокровенное. Разгадай, что къ чему!

– Не люблю я этихъ богомолокъ шляющихъ да и монаховъ не уважаю. А вотъ какое слдствiе черезъ это! Какъ чему надо случиться, - хлопъ!
– такъ вотъ ихъ, какъ на грхъ, нанесётъ. Пойдутъ и пойдутъ. Какъ матери моей помереть, за два часа монахъ странный напиться зашёлъ, углы у насъ покрестилъ, ушёлъ. А прямо жива-здорова сидла, пряла… ковшъ сама ему подала. Сейчасъ заикала-заикала, подкатило подъ её - померла. Потомъ ужъ явственно стало, затмъ углы закрестилъ. Другой разъ… какое дло! Объявляется къ намъ, въ деревню, наполовину - монахъ, наполовину - попъ… весь растрепанный, чисто его по втру носило и безъ шляпы, какая имъ тамъ полагается. А всё какъ есть, посохъ у него высокiй и волосы за плечи, и по морд видать, - худой, прыщавый, рыжiй… Въ знакъ чего пожаловалъ?
– то-се, спрашиваетъ его нашъ десятскiй, - у него вс странные должны останавливаться на прiютъ. Что думаешь, - молчитъ, нмой! Просится эдакимъ манеромъ, на пальцахъ кукишки разные показываетъ. Спать желаю, сть не хочу. сть не хочу-у! А ряска у его длиньше чего не знаю - мететъ, ногъ не видать. А только духъ отъ его въ этомъ… въ тепл-то распространился очень, прямо - падаль… Потомъ ужъ это дознали. Хорошо. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу. Бумага невиданная, откудова ему выдана, - не прописано. Четыре орла по угламъ, а промежду орловъ - какъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откудова онъ прикатилъ. Ну, бумага есть - спокойно. Десятскiй такъ и поршилъ: либо съ Афона, а то неначе какъ съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то, десятскiй-то. Видать, печати проложены разныя… Пе-ча-тевъ у его! Сказывалъ онъ потомъ - тринадцать печатевъ! Ладно. Пришёлъ онъ въ самую-то полночь, чуть собаки его не изорвали. Но ничего. А собаки у насъ, надо сказать, были злющiя, Боже мой… никогда ихъ десятскiй не кормилъ и днёмъ въ сара держалъ, ночью могутъ лошадь изорвать, а не то что кого тамъ. Лаять, выть, подняли такое безобразiе, ну… а не могли его взять. Лоскутка не урвали. Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечмъ. Легъ на лавку… Только легъ - захраплъ въ-тужъ. А?! что-бъ ты думалъ! Сверчки засвистали и засвистали! А и въ завод никогда сверчковъ у десятскаго не водилось. Покрестился, сталъ задрёмывать… хлопъ! Окно растворено, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ - ни-чего не понять. Что такое? Зажёгъ лампочку - нтъ монаха-попа! Въ чёмъ суть? За имъ погналъ. Теменъ, дожъ, собаки со всей деревни… Тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и по-чали… и почали они его рва-ать!

– бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, народъ повыскакалъ - отбивать. Четырёхъ собакъ убили, нашему Цыганк напрочь ногу отбили, - такъ потомъ на трёхъ и жилъ, - отбили. Ну, отбить-то отбили, а три мсяца въ больниц провалялся, бокомъ сталъ ходить. Стали допрашивать, исправникъ прiзжалъ! Гд прохожiй монахъ, что замчательнаго въ нёмъ было, почему орлы? не бглый ли изъ какихъ? А десятскiй - пикъ-пикъ… пикъ-пикъ… какъ цыплакъ сталъ пикать, какъ нмой… только и разговору отъ его - кресты да орлы, орлы да кресты. И повернулось у него въ голов. Съ той поры только и могъ разговаривать - орлы да кресты. Вотъ она какiе бываютъ! Не люблю ихъ, ну ихъ къ Богу…

Совиное максимово лицо - дума и озабоченность: не для удовольствiя вовсе разсказываетъ, а какъ бы погружаетъ себя - и меня хочетъ погрузить - въ мiръ нездшнiй. Что здшнiй мiръ! У Максима здсь одна канитель только и маета - вертишься вкругъ пятака, не развернёшься. Нарожалъ дтей семь человкъ, теперь война вотъ-вотъ пошлётъ ему четверыхъ братниныхъ. У него узенькiй лобъ, маленькая голова, маленькiе глазки - совсмъх лсовой человкъ, и мерещятся этому лсовому человку притаившiяся вокругъ силы и тайны. И страшно принять ихъ, отдаться въ ихнюю власть, и жутко манятъ он: кто знаетъ, какъ он обернутся! Может-быть, и устрятъ судьбу, - таинственный выигрышный билетъ.

– А то ещё было, только тутъ не монахъ, а… зашёлъ въ деревню, откуда - неизвстно, быкъ!
– говоритъ Максимъ предостерегающе-строго.
– Голова блая, самъ чёрный-расчёрный, сажа живая. И прямо къ вдов-бобылк. Смирный, никакого шуму, навязчивый, какъ овца. Диву дались - въ чемъ суть? Привязали его къ вётл пока что, снца дали, стали поджидать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знакъ подали. Съ недлю такъ прошло, - не объявляется быкъ… хозяинъ его, стало-быть. А быкъ стоитъ и стоитъ, сть вовсе малость, и хоть бы разокъ хвостомъ махнулъ. А время мушиное, жалятъ он его туды-сюды, - безъ вниманiя. Пилъ вотъ, правда, много. Три ведра ему - никакого разговору. Вдова Бога молитъ, чтобы ей быка предоставить, - утшенiе ей послать. Мой, говоритъ, быкъ; прямо къ моему двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто - въ стадо, обшшественный быкъ! Другая недля такимъ манеромъ проходитъ, - не объявляются. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знакъ - мой. Прiзжайте смотрть. Прiзжаетъ. Не мой, мой пгой. Цыганы приходили - нашъ быкъ, съ табора убгъ отъ непрiятности, лчить валяли. Доказывай суть! Гд его махонькое пятнышко, на которомъ мст въ пуз? У хвоста. Врешь, подъ лвой ногой. Выставили. Батюшка сталъ просить - уступите мн бычка, дамъ сорокъ цлковыхъ. Сто! Ну, хорошо, говоритъ, извольте вамъ полсотни, вдов ещё пятерку накину за обиду. Думали-думали, - сыщетъ хозяинъ, отберётъ. Пожалуйте вамъ, батюшка, бычка. Повёлъ попъ быка, - быкъ теб ну… чисто собака за попомъ самъ пошёлъ. И хоть бы мыкнулъ разокъ въ дв-то недли, голосъ свой показалъ! Сейчасъ распой пошёлъ такой…! Вдова - хлопъ! на другой день померла невидной смертью. Сталось съ ней невдомо съ чего, а всего-то три чашечки и поднесли-то. У насъ происшествiе вышло: разодрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Всё съ того, съ быка! Хлопъ!
– у попа пожаръ ночью открылся въ сара, у быка, - сгорлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Такъ тутъ вс перепужались, - вс до единаго сразу трезвыми подлались. Къ попу: пой молебенъ, святи деревню. Попъ горюетъ, - пятьдесятъ пять рублей вылетли ни за копеечку, для одного только безобразiя, - попадья его жучитъ, мужики молебновъ требуютъ, а тутъ ещё вдову хоронить. Во-отъ серчалъ! И вдругъ и заявляется тутъ съ дальняго лсу лсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ, и ко мн объявлялся, три дни - три ночи у самой двери стоялъ. Но такой замчательный - ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подастъ. Когда приходилъ? Недли три. Самый тотъ быкъ, бла голова. Баба ужъ моя, говоритъ, прыскала его крещенской водой, - отворотился и пошёлъ къ болотамъ. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москв въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, какъ быкъ у двора стоялъ, хорь всхъ курокъ до единой перекусилъ.
– Это что же?
– Столько разовъ со мной всякихъ случаевъ было, - я теперь всему знакъ придаю… - продолжалъ Максимъ, показывая пальцемъ на Губаниху.