Свадебное проклятье
Шрифт:
Разве что в коллекционировании срывающихся свадеб.
Вряд ли, конечно, Чэн изучал значение цветов специально; вероятнее всего, посоветовал продавец в магазине…
Внезапно вспоминаю.
— Вы говорили, что как-то видели меня в отцовском офисе. Уже знали меня в лицо? Откуда? Вы же пока еще не вели дела с нашей компанией… Так тщательно изучали нашу семью? Готовились?
Маркус чему-то усмехается.
— Изучал, но нет. Тогда — не знал. Просто спросил, кто вы, у секретаря вашего батюшки.
Гляжу с сомнением. У меня нет серьезных претензий к собственной внешности,
Чэн веселится теперь откровенно.
— Тот ваш визит просто невозможно забыть! Он был очень… э-э-э… громким.
Я еще некоторое время соображаю, а потом чувствую, как кровь приливает к щекам.
Ох. Кажется, поняла!
…Тогда ректор Шин, которому без малого восемьдесят, и с которым у нас прекрасные отношения (мы частенько собираемся в его кабинете на чаепитие и обсуждение классических «фу» и «ши»[1]), неожиданно вызвал меня к себе и сообщил, что у колледжа возникли трудности с очередной аккредитацией, поскольку теперь здесь работает некая… крайне нежелательная персона. При этом он так пронзительно смотрел, так выразительно шевелил кустистыми бровями, что намек было трудно не понять. Я подозревала, что Шин знает, из какой я семьи — да агентурной сети старика может позавидовать само Министерство государственной безопасности! — и была благодарна, что ректор никогда не заводил разговор на эту тему.
Незадолго до того отец внезапно вспомнил о моем существовании: позвонил и велел перестать маяться дурью, что-то кому-то доказывать, и наконец перейти в нормальный университет из первой тройки страны, он уже обо всем договорился. Когда я наотрез отказалась, пообещал позаботиться, чтобы мне, такой-сякой неблагодарной дочери, просто стало негде работать!
Вот и…
Ух, как же я тогда взвилась! Даже не помню, как добралась до главного офиса (гнев в пути всё разгорался, словно скорость была ветром, раздувающим пламя), как кричала в его кабинете… Зато все его слова и выражения запомнила намертво.
А к вечеру обнаружила, что семейные карты-счета заблокированы, ведь самое страшное наказание, по мнению нашего отца, — это лишение тебя денег. Я практически не расстроилась, даже смешно стало: ну, и что он может сделать дальше? Даже не заметил, что я уже пару лет почти к ним не прикасалась!
На следующий день я отправилась к ректору с извинениями за доставленные неприятности и заявлением на увольнение. Шин вновь долго размышлял бровями, а потом велел не торопиться, скоро всё наладится, уйти я всегда успею, а он не готов терять такую талантливую и милую преподавательницу (и такую согласную на ма-аленькую зарплату, прокомментировала моя внутренняя старушка). Нет-нет, и слушать не желает, иди работай, учитель Мейли!
Через пару недель, к моему удивлению и удовлетворению ректора, наш колледж и впрямь получил все необходимые документы. Я решила, что отец окончательно махнул на меня рукой или уже отвел душу, лишив материальной поддержки.
Ан нет, он попросту отправил ко мне другой подарок!
Под
названием Маркус Чэн…«Подарок», не подозревающий о моих воспоминаниях, по-прежнему улыбается.
— То есть, я, представшая перед вами в виде… м-м-м… гуя[2], вас нисколько не напугала? — холодно уточняю я.
— Вы произвели очень сильное впечатление! Просто незабываемое, — заверяет Чэн.
— А вы и впрямь храбрый мужчина.
— Да, я же говорил!
Борясь сама с собой, некоторое время нерешительно гляжу на «храбреца», расслабленно попивающего вино. Очень хочется поведать этому трезвомыслящему, несуеверному, как он утверждает, человеку, о своем памятном визите к шаману: как он это воспримет? Как мистификацию, в чем — отчего-то безуспешно — я пытаюсь уверить саму себя?
Чэн встречает мой взгляд и тут же спрашивает:
— Хотите мне что-то сказать, Эбигейл? Или о чем-то спросить?
Мотаю головой. Привычка к скрытности уже намертво врезалась в мою натуру: ведь совершенно неизвестно, чем, когда и где аукнется мне минутная откровенность!
— Жалко, — непритворно вздыхает гость. — Кстати, вы хотя бы заглянули в папку, которую я вам дал?
— Просмотрела, да. — Поспешно добавляю: — Не то чтобы это мне особо интересно, просто заходили подруги и…
— Вы уже обсуждаете меня со своими подругами? Хороший признак!
Опять смеется, ну что ты будешь делать! Просто вечер юмора и смеха какой-то!
Криво улыбнувшись — мол, оценила шутку! — в свою очередь отпиваю из бокала.
— Как вам вино? — спрашивает Чэн.
— Неплохо, — пригубливаю снова, чтобы удостовериться. В голове приятно шумит, в желудке тепло. Вдруг вспоминаются слова Захарии: «не принимайте никакого угощения!» — и я скоренько отставляю бокал.
— Фу-ух, — с явным облегчением выдыхает гость. — А то я совсем забыл спросить о ваших предпочтениях — белое-красное, сладкое-кислое…
Беру в руки бутылку — якобы изучить марку и состав; словно я могу на глаз-на нюх определить, не подсыпаны ли туда яд или снотворное! Рассеянно поддразниваю:
— А что, в вашем досье на старшую дочь Мейли не указаны ее любимые напитки и блюда? Катастрофически огромный просчет!
— Эбигейл.
Поднимаю глаза. Маркус Чэн смотрит напряженно и сосредоточенно: как студент на сложный вопрос в экзаменационном тесте. Произносит тоже очень серьезно:
— В моем досье только то, что говорят окружающие или СМИ. Я совершенно не знаю вас настоящую. Но очень хочу узнать.
— Вы сейчас про мои любимые напитки? — интересуюсь легкомысленно, пытаясь снизить тревожный градус совершенно лишней искренности. — А какие вы предпочитаете сами?
И Чэн отступает. Уверена, лишь на время!
— Мои вкусы ну очень просты! Нам, «земляным пельменям», ближе всего байзцю[3] и желтое вино.
— Зато легко запомнить.
Кидаю взгляд на заголосивший айфон и невольно ежусь: а вот и мой строгий надзиратель! Бдит. Подпускаю в голосе приветливости:
— Добрый вечер, Захария! — Развожу руками, безмолвно извиняясь перед Чэном, и отхожу к балкону.