Свадебное проклятье

Маркус садится на пледе, рассеянно наблюдая за детьми.

— Мы с Джией учились в одной школе. И поженились практически сразу после выпуска. — У меня слегка приподнимаются брови, и он торопится пояснить, хотя я ничего не спрашиваю: — Нет, не по необходимости, в смысле, не из-за незапланированной беременности, Аль родилась гораздо позже! Просто в сельской местности парень шестнадцати лет считается уже взрослым мужиком, должен сам зарабатывать себе на жизнь. А нам с Джией не на кого было вообще рассчитывать, кроме как друг на друга — ее мать умерла как раз перед окончанием школы. Так что…

Я пытаюсь представить… пусть не себя, а, например, нашу младшенькую, которая самозабвенно истерит из-за любого запрета или сломанного ногтя, женой юного крестьянина, а затем начинающего с нуля бизнесмена. У них-то явно не было никакого стартового капитала и поддержки влиятельной семьи… да вообще никакой поддержки!.. а значит, на протяжении многих лет только лишь одно полуголодное существование и работа без сна и отдыха…

Словно подслушав мои мысли, Чэн говорит:

— У нас была мечта: выбраться в большой город, стать богатыми уважаемыми людьми. Мы почти ее осуществили, уже жили в Сейко… Джия умерла внезапно.

Мы молча смотрим, как над лужайкой с галдящими детьми несется целая стая мыльных пузырей, огромных и совсем маленьких. Жизнь похожа на такой вот мыльный пузырь: летящий по ветру, переливающийся всеми цветами радуги планов и возможностей, но однажды он неизбежно лопается, не оставив и следа… Как жизнь этой маленькой семьи. Как моя собственная жизнь.

Собираюсь произнести дежурное «соболезную», но вместо этого спрашиваю зачем-то:

— Вам очень ее не хватает?

Чэн рассматривает свою руку так внимательно, словно впервые ее видит: поворачивает, сжимает-разжимает пальцы. Говорит просто:

— Джийя была моей первой любовью и моим лучшим другом. Так что одно время мне было… — Он пожимает плечами и умолкает: что говорить, и так все ясно. Я тоже молчу, жалея, что вообще спросила; всё, хватит, давай уже без уточнений, отчего она умерла и какой была при жизни! Зачем мне это? Чужая жизнь, чужое горе… Чэн продолжает через долгую паузу: — Я виноват. Я плохо о ней заботился. Но поклялся в будущем заботиться о своей семье как следует.

Вернулись из прошлого в настоящее. Очередной саморекламный слоган? Искреннее обещание?

— Альбина! — Маркус неожиданно вскакивает и несется вниз по склону. Вытянув шею, гляжу, как он добегает до свалившейся с лесенки дочери. Вздергивает ее на ноги, осматривает колени, отряхивает платьице и то ли ругает, то ли наоборот утешает: почему-то кажется, что интонации у Чэна выходят одинаковыми. Попадает и мальчишкам, неосторожно ее толкнувшим или просто лазившим рядом. Отец за ручку с дочерью возвращаются, а я пытаюсь вспомнить, случались ли в моем детстве такие же семейные пикники. Хотелось бы сослаться на плохую память, но… Я что, сейчас завидую этой девчушке-полусироте?!

Подходя, Маркус разводит виновато руками — то есть одной, второй крепко держит лапку Альбины.

— Дети!.. Знаете, с появлением дочери я начал с подозрением присматриваться к мальчишкам, играющим в песочнице рядом: а ну как раз вот этот болван вырастет и обидит мою малышку?! Наверное, такова участь всех родителей.

Вероятно. Я не в курсе.

Прощаемся на набережной, хотя Чэн настойчиво предлагает подбросить меня до дому: видите, дождь собирается? Отказываюсь — недалеко, не сахарная, не растаю. Напоследок все-таки не удерживаюсь от замечания:

— Мне кажется, на пикник ребенку лучше надевать что-то более удобное и практичное…

Чэн только сейчас замечает, во что превратилось дочкино розовое кружевно- воздушное, буквально «принцессино» платьице. Наклоняется, тщетно пытаясь отряхнуть пятна от травы, краски и ржавчины, говорит убито:

— Ваша правда! Но уж очень хотелось произвести впечатление, показать какие мы красивые и милые. Правда, Альбина?

Ты-то, может, и хотел, а вот твоя дочь… Я улыбаюсь настороженно глядящей на меня девочке: вцепилась в отцовскую ладонь обеими руками; правильно, держи покрепче, а то какая-нибудь… тетенька покусится еще на этакое сокровище!

[1] Обжаренные в масле сладкие шарики из муки риса и кунжута.

ГЛАВА 17. Встреча в темноте

Расстаюсь с маленькой семьей с двойственным чувством.

Показать себя заботливым любящим родителем — чем не надежный путь к женскому сердцу? Хотя совершенно не факт, что Чэн правда уделяет своей дочери время и внимание, что этот пикник выходного дня — не очередной рекламный трюк от изворотливого претендента! Может, я вздорная и предвзятая, и наговариваю лишнего, но поверить в его искренность никак не получается. По-моему, Чэн лишь раз за все время нашего знакомства выдал свою настоящую реакцию — досаду от моей… неблагодарности (вот тут согласна!) за спасение с той страшной ночной дороги. Все остальное время уж очень он сдержан и вежлив. Пусть и не приторно.

От этих нелегких психологическо-поведенческих размышлений меня отвлекает внезапный порыв ветра. Прямо-таки ледяного. Поежившись, оглядываюсь. Оказывается, задумавшись, я отправилась не домой, а вдоль по набережной, и погода за это короткое время успела основательно испортиться: небо обросло плотными тучами, приятный ветерок налился силой и холодом, реку покрыло крупной рябью, словно уже начался дождь. Народ поспешно собирает вещи и разбегается с полян и скамеек; на близкой автомобильной стоянке хлопают дверцы и заводятся моторы. М- да, а мне вскоре предстоит проверить собственную «несахарность», добраться домой до дождя я уже точно не успеваю! Зябко обхватив себя за плечи, ускоряю шаг, высматривая какое-нибудь укрытие. Иногда даже приходится останавливаться, чтобы отвернуться от летящих в лицо пыли и мусора. Как назло, все кафе и мало-мальски годные для защиты от ливня навесы остались за спиной, но я все равно бреду навстречу усиливающимся порывам ветра. Признаю-признаю, имеется в моем характере некая «тупая упёртость», как говорит бесцеремонная Санни.

Вот! Заметив знакомый темный силуэт грота-часовни, устремляюсь к ней. Внутри пусто, пахнет воском и ладаном, полумрак маленького помещения разбавляется светом лампад и мерцающих тонких свечей. Может, это и кощунство, но я грею озябшие руки над пламенем, зажженным под чьи-то молитвы. С обведенных теплым абрисом ладоней поднимаю взгляд на икону. Распятый бог смотрит на меня огромными глазами — из-за трепещущих от ветра огней их выражение меняется: то скорбное, то ласковое, то гневное… Многоликий. Изменчивый. Ненадёжный. Шон как-то втолковывал мне: раз я так сержусь и обижаюсь на Создателя, значит, все равно продолжаю в него верить. Пусть даже так, это не я, он первым от меня отказался!

Словно разгневавшись за мои непочтительные мысли в часовню врывается ветер и стремительной мокрой ладонью прихлопывает все горящие свечи разом. Белые дымки, усилившийся запах воска; резко темнеет, ведь горит теперь всего несколько лампадок, да и те суматошно мерцают, вот-вот погаснут… Я оглядываюсь и невольно ойкаю от неожиданности — в грот забежал еще один спасающийся от налетевшего шквала. Завидев меня, мужчина коротко кивает — лица под капюшоном черного худи не различить, и отворачивается, загораживая своей крупной фигурой вход.