Свет на теневую сторону

– Как же Пересев может переправлять сделанную тобой работу и тебя не слушать? А ты ему даёшь! Сам с высшим образованием, он без высшего. Почему ваш начальник за вами плохо смотрит?

Отец прислонился к стене, заложив руки за спину, послушал жену и, не решив составить о предмете суждения, прошёл в комнату. Сел на тахту, стукнулся пяткой о скрипичный ключ и вежливо пересел на стул. Мать заглянула следом:

– До сих пор от своей обузы не избавились. Квартиру новую захламили. Делает никому не нужные работы.

Сима вернулась на кухню, села перед Верой и не знала, как начать деликатный разговор, – то ли прилюдно, то ли один на один.

Но дольше держать на душе Сима не могла. Отец остался сидеть в комнате. Иван Аристархович охотно бы поговорил с сыном, например, о Чехове, которого недавно перечитывал. Но сын был навеселе. А с невесткой беседовать стеснялся. Вера стала собирать в ведро осколки. Отец удивился звону и пришёл попросить стакан холодной воды. Вера подала.

– Медицине всё известно, – начала Сима заготовленную речь, невольно приглашая в свидетели собственного мужа, – …всё ведомо, как ты мужа своего, сына нашего позорила в доме Гуловых, что он у тебя пьяница, плохой художник. Так не сватают. Руки-ноги Рае целовала, свидания с Гуловым в доме у неё выпрашивала, когда Раиса пойдет дежурить в ночную смену.

Вера вспыхнула от удивления…

– Медицинским работникам всё известно, – спокойно продолжала мать. – Я сама медицинский сотрудник, – у меня там жен-чина знакомая работает.

Вера заметала веником битые остатки у ног Юры.

– …Хотя бы извинился, Жилкин, за свое хулиганство.

– Чаво?! – возмутился Юра.

– А что он должен извиняться перед тобой? – не вынес Иван Аристархович такого человеческого свинства. – …И сын наш тоже любит выпить, это правда, Сима. – Отец стоял, потупив взор, смотрел на благоухающие ягоды, будто в корзине лежала не клубника, а очковая змея.

– Бери клубнику, – уже не зная, что сказать, произнесла Сима, в какой-то степени сама заинтересованная хозяйской жилкой Раи. – Бери сколько надо для варенья и поесть свежего мужу и ребенку. Остальное с отцом домой возьмём.

– Спасибо, мне клубника не нужна. Миша, пошли! – обняла сына за плечи и повела сникшего в его комнату. Хотела закрыть за собой дверь, но Юра двинулся за ними, хлопая босыми ногами, решительно схватил дверь за ручку:

– Слышь, пигалица, извинись перед матерью, что клубнику не берешь! – веселился Юра, не придавая теперь ничему серьёзного значения, а главное, что Гулов был ему теперь не страшен. – Есть подай! – приказал жене через дверь.

– Дам, когда мать с отцом уйдут…

Или Ветлова всерьёз собирается его кормить? – пьяно соображал Юра. – Что он, сам заправиться не может? – стал дергать дверь.

– Михаил, иди к нам. Твою мать надо в психушку на Бушмановку, она от клубники на крючок запирается, – и поставил под дверь блюдце с ягодами.

Миша начал плакать.

– …Она и за Юру-то нашего пошла, что он такой у нас в роду парень, и заработать горазд, хоть и выпьет иногда по службе, а деловой, и в производстве видный. Фото делает хорошие. Машину скоро свою водить будет, – напомнила Сима. – А супруга твоя ничего видного из себя не представляет, дома своего, как полагается, не ведёт, – с осуждением посмотрев на блюдце, поставленное под дверь, как бездомной кошке.

– Одно из двух, или будешь меня кормить, диз-зяйнер, или перед матерью извинись, – Юра стал дергать дверь все настойчивей.

Крючок сорвался с петли. Вера метнулась подпереть дверь плечом, волна давно сдерживаемого гнева поднялась по всем капиллярам, разрывая отчаянием сердце. Хотела что-то им крикнуть, объяснить, чтобы не захлестнуться яростью:

– Уходи! Уходите отсюда немедленно! Все! Все уходи… – гнев перекрыл дыхание, и она внезапно упала в откатившей волне, как рыба, вышвырнутая на песок.

Шторм утих. Юра распахнул дверь:

– Глупая ты баба, тебе клубнику положили на тарелочку, а ты в обморок от неё падаешь. Иди есть! Не нужны мне твои вчерашние щи! – стал собирать рассыпанную клубнику, давя её от растерянности ногами.

Вера встала, держась за стену, вышла на подъезд. Села на ступени ждать, когда отец и мать уйдут и заберут с собой Юру. …Слезы полились, как в затишье дождь.

В квартире плакал Миша. Он боялся идти к ней, потому что мама его была в чём-то не права, и понять этого он не мог.

Вера опасалась, что соседи застанут её в таком виде, и стала приводить себя в порядок.

Дверь открылась из её квартиры, Миша сел рядом.

– Рыжик, принеси попить, туфли, сумку, и пойдем с тобой куда-нибудь.

– А туда к ним не пойдешь?

Миша вынес, что она просила, и они спустились вниз..

– Поехали к дяде Славе в Анненки, – предложил Миша.

– Он уехал к матери.

– Тогда пойдём к Плюшевым и к его котам. А потом поедем к дяде Севе и к его псу Дружку.

34. Визит к Бурлаковым.

Дверь к Плюшевым была не заперта.

– Кто?! – спросил Гриша. – Проходите, сейчас оденусь.

Всё у них было по-прежнему, продолжался ремонт. Плюшевый сидел на диване, накинув на голое тело розовую рубашку, и читал Маркеса «Сто лет одиночества». Рядом спали три сиамских кота. На полу лежала кипа растрепанных журналов «Творчество».

– А где Зоя?

– А…, – махнул рукой, – у неё депрессия.

Вера поняла, что Зоя опять в больнице. Надо бы к ней сходить.

– Каким ветром? – спросил Гриша. – Давно тебя не видел.

– Да вот, с Жилкиным развожусь.

– Ясное дело… Я на днях тоже собираюсь разводиться.

– Не жаль Зою?

– А тебе Жилкина твоего не жалко? Ты никогда этого не сделаешь, потому что тобой руководит инерция порядочности. Для благонравных шаг рискованный.

– А что ты имеешь против инерции порядочности?

– У человека нет смелости, дерзаний, скучный, он становится – решил испытать серьёзность её намерений Гриша. – Покусывает, да и только. Не можешь, как я, например, подпалить свой дом, заодно весь царапкоп, а потом ахнем с тобой куда-нибудь в новое место. – Маленький колючий зрачок заблестел, испрашивая у неё иную цену земных истин.

– Мам, пошли! – сказал Миша, наигравшись с котами.

– Что за человек Гулов?

– …Можно я тогда подожду тебя внизу? Только давай поскорее, а то к Дружку опаздаем.

– Гулов-то? – переспросил Гриша. – Не живой.

– Как?

– У Юрки твоего есть ещё возможность переступать и переступать черепашьими шажками своё соображение. – Гриша показал по журнальному столику двумя пальцами, как Юра идет, не твёрдо, но настырно. – Этим движением он жив, этим ведом. Ему не всё ещё доступно, перед ним не всё «бито», верит в чепуху. Посредственность, – она более живуча, и нравственной силы у неё больше, – так называемая основная народная масса. А такие как Гулов делают в своей башке размашистый шаг, а поле деятельности уже засеяно придурками. …И привет!