Тень за правым плечом

Вечером Викулин, одетый в дорожный костюм из светло-серой фланели и успевший где-то обзавестись черной тростью с рукояткой в виде обезьяньей головы (раньше я ее у него не видела), зашел к нам проститься. Мамарина к этому моменту была уже в совершенно ровном настроении — и попрощалась с ним хоть и учтиво, но достаточно высокомерно, сообщив среди прочего, что она чрезвычайно благодарна ему за все, что он для нее сделал, и что она вечно будет вспоминать его как второго отца (судя по кисловатому выражению его лица, этого можно было и не говорить). Пришел он не с пустыми руками: Мамариной достался замечательный шелковый платок с изображенной на нем райской птицей, мне — новая коробочка конфект, на этот раз, по счастью, свежих, а Стейси он принес маленькую игрушечную собачку с вислыми ушками и черным носиком пуговкой. Сейчас, когда все пропало, от всего прошедшего у меня уцелела только эта собачка — и вот в эти самые минуты она стоит на столе прямо напротив меня и смотрит с добрым укоризненным видом, как я дописываю одну из последних тетрадок.

8

Некоторое время после отъезда Викулина мы прожили в Гельсингфорсе. Каждый день, если не было совсем уж сильного дождя (что из-за морского климата здесь не редкость), мы со Стейси отправля-лись гулять одним и тем же привычным маршрутом: по короткой, точь-в-точь петербургской улице, застроенной доходными домами в пять-семь этажей, разглядывая витрины лавок, мы доходили до маленькой русской библиотеки, где неразговорчивая, болезненно полная дама с большими коралловыми бусами переменяла мне книгу, после чего отправлялись в парк, где я, сидя на лавке, перелистывала какой-нибудь роман, покуда Стейси играла с другими детьми. Русских здесь было довольно много, но по обычной их заграничной настороженности, сильно разросшейся в последние месяцы, взрослые старались между собой без крайней нужды не разговаривать, дети же, словно ангелы, объяснялись как-то поверх языков — я не раз была свидетельницей того, как Стейси без всякого труда вступала в беседу со шведским малышом, не знавшим ни слова по-русски, что не мешало им понимать друг друга самым чудесным образом.

На обратном пути мы заходили в ближайшую овощную лавку, где маленький улыбчивый азиат, полностью лишенный примет возраста, проворно собирал наш обычный заказ, обязательно добавив от себя подарок для Стейси — или горсть стручков горошка, или свежую, тщательно отмытую морковку, которую немедленно можно было грызть, держа за зеленый хвостик, или хоть леденец. Знал он, кажется, все языки на свете: один раз я была свидетельницей того, как он объяснял что-то белобрысому жилистому англичанину, из той особенной породы, которая в девятнадцатом веке, расплодившись вдруг, как саранча в южной степи, окутала собой весь мир, а к началу нашего времени уже постепенно схлынула. Один из них, отбившийся от стаи себе подобных, оказался в Гельсингфорсе, где столкнулся с каким-то из типичных англичанских затруднений: например, не мог найти себе слугу, чтобы вычистить пробковый шлем, или просто заблудился в поисках собственного отеля — и наш мистер Танг объяснял ему дорогу своим певучим голосом на совершенно правильном, чистом, безукоризненном английском, так что даже его красномордый собеседник, привыкший, что весь мир к его услугам, вынужден был уважительно приподнять свою мохнатую бровь. Ожидая, пока этот разговор закончится (зеленщик, заметив нас, приветливо помахал своей узкой кистью), я размышляла о том, какое удивительное совпадение обстоятельств должно случиться, чтобы человек смог в полной мере использовать свой полученный от Бога талант, — еще хорошо (думала я), что нашего полиглота судьба забросила туда, где он может если не быть профессором языкознания, то хотя бы практиковаться в разных языках с пользой для своего дела: вряд ли его дарования пригодились бы ему, если бы он на всю жизнь остался у себя на Формозе или откуда он родом (спрашивать у него мне, конечно, было неловко). С другой стороны, вряд ли от хорошей жизни он пересек полмира и осел в печальной северной стране, где о далекой родине ему напоминают лишь апельсины и лимоны, появляющиеся в сезон в его лавке. «Высокородная Серафима Ильинична и юная Анастасия, — прервал он мои мысли, — что могу вам предложить?»

Если бы с этим же вопросом ко мне обратился Тот, Кто ведает нашими судьбами, я просила бы его оставить все как есть. Не могу сказать, что Гельсингфорс воплощал собой мое представление об идеальном месте: если уж совсем начистоту, то я предпочла бы вовсе не существовать, но из известных мне земных городов он был далеко не худшим. Мне нравилась отстраненная сухость местных жителей, влажный морской запах, тщательно оттертые булыжные мостовые, разлапистые липы на бульваре и дребезжание маленьких трамвайчиков, вяло ползущих по отполированным рельсам, утопленным между серыми камнями. Иногда мы вместо парка ходили в район порта, где рыбаки разгружали лодки со своим серебристым, крепко пахнущим, бессильно бьющимся уловом и вечно кружили чайки, оглашавшие воздух своими отвратительными криками.

Однажды здесь мы сделались свидетелями тяжелой сцены. Во второй половине лета в Гельсингфорсе стали появляться большие стаи новых птиц, которых я до этого никогда не встречала (покойный Лев Львович наверняка знал, каково их Божье имечко). Видом они отчасти напоминали обычных домашних гусей, разве что были чуть поменьше и другой расцветки — черно-серо-пестрой. Однажды утром, когда мы со Стейси вышли погулять в парк, они вдруг оказались сразу везде: расхаживали с деловитым видом по лужайкам, точь-в-точь курортники где-нибудь в Карлсбаде, но, в отличие от тех, время от времени подбирали что-то клювами с земли. Позже они освоились и как-то растворились в пейзаже, а еще спустя несколько недель вывели птенцов. Как и всякие детеныши (не исключая и человеческих), птенцы эти были гораздо симпатичнее их надутых гогочущих родителей: серенькие, с пухом вместо перьев и черными точеными, будто лакированными, клювиками.

Людей они совершенно не боялись, так что мы со Стейси частенько наблюдали за их хлопотливой общественной жизнью, очень напоминавшей мне заседание какого-нибудь русского комитета или кружка по интересам. Взрослые гуси с утробным курлыканьем прогуливались по свежей мураве, выклевывая время от времени из нее лакомые кусочки, а их попискивающие детки семенили кругом, также стараясь раздобыть какое-нибудь немудреное пропитание. Замечательно, что, при полном внешнем сходстве всех этих птенчиков (а собиралось их вместе до полусотни), их вздорные мамаши без всякого труда отличали своих — это было видно по тому, что время от времени они отгоняли прочь тех, кто случайно приблудился к чужой стайке. В этот день, сидя на лавочке близ порта, мы разглядывали их хлопотливую жизнь: я рассказывала Стейси про то, как некоторые птицы летят на зимовку за тысячи верст, как находят они дорогу домой, как каждый год, выведя и вырастив птенцов, собираются с ними в обратный путь, — и при этом сама наблюдала за копошащимися гусятами, восхищаясь точно дозированным сплавом хаоса и гармонии в их обыденной жизни. При внешней полной беспорядочности устройства их общества все в нем было твердо подчинено базовым вещам — чтобы все оказались живы и сыты. Приглядевшись, я заметила кое-что странное: один из птенцов как будто потерялся — он пытался пристать то к одной стайке, то к другой, но каждый раз взрослые гусыни с громкими криками отгоняли его прочь. Сперва я думала, что его собственная мать лишь ненадолго замешкалась и вот-вот найдется, но за те несколько минут, что я за ним наблюдала, она так и не появилась, а несчастный этот птенец так и продолжал в тщетной надежде метаться от одной группы к другой. Из-за печального собственного положения в мире я всегда с особенным чувством отношусь к таким эпизодам — но тут я даже не знала, чем бедняжке можно было помочь: разве что отловить и постараться выкормить его самостоятельно. И тут, в эту самую минуту, когда я прикидывала, как можно будет его поймать, в чем его нести и что скажет Мамарина, если мы заявимся домой с вопящим гусенком, в этот самый момент крупная белая чайка с желтым клювом спланировала вниз, схватила его своими когтистыми лапами и понесла прочь. Последнее, что я заметила, — вдруг обвисшее тельце птенца и два мощных крыла проклятой твари, уносящей его на верную погибель. И в эту секунду Стейси, видевшая все это вместе со мной, вскрикнула нечеловеческим голосом и забилась в каком-то истерическом припадке.

Странно, что она сразу догадалась, что произошло нечто непоправимое, и не оставила мне возможности легкомысленных уверток из тех, которыми обычно взрослые отделываются от горестного любопытства детей: «твой папа сейчас на небесах», «твоя кукла непременно найдется», «твоя кошечка вернется к тебе». Ее горе было абсолютно искренним и совершенно полным: уже потом я сообразила, что она впервые так близко столкнулась со смертью. Наверное, окажись на моем месте земнородная женщина, она каким-то недоступным мне чутьем нашла бы нужные для утешения слова, но я, признаться, была столь же подавлена увиденным — настолько неожиданным было это вторжение зла. Снова я почувствовала страшную хрупкость вверенной мне маленькой жизни, окруженной со всех сторон сонмами катастрофических опасностей, дремлющих до поры под внешне безвредными личинами: взбесившийся автомобиль, обрушившаяся кровля, какая-нибудь нелепая болезнь, убивающая, может быть, всего полсотни людей по всей земле — но где гарантия, что она не попадет в эту полусотню? Стейси успокоилась и только тихонько всхлипывала; меня еще немного трясло, но тоже постепенно отпускало. Помнится, больше всего меня поразило равнодушие окружающего мира — так же шли люди, дребезжали трамвайчики, большое облако ненадолго закрыло солнце и, повисев немного над нами, вновь двинулось прочь. Даже проклятые гуси, на которых я теперь смотрела со смесью злобы и презрения, точно так же копошились в траве, погогатывая — и ничто не напоминало о том, что только что из этой единой картины было изъято живое существо.

У меня, естественно, нет никаких амбиций относительно собственной персоны: странно было бы ожидать честолюбия от кинжала или молотка, а я представляю собой что-то в этом роде, только облаченное в живую плоть — слепое орудие высших сил, присланное на землю. Но наверное, даже кинжалу должно быть небезразлично, закалывают им злодея в ванне или выковыривают грязь из-под ногтей: так и во мне, где-то на периферии сознания, начинала позвякивать мысль — именно о том, как будет выглядеть мир, из которого буду изъята я. Евангелия учат нас тому, что нет незначащих вещей и незначительных деталей — даже пресловутый волос, который без Божьего соизволения не упадет с чьей-нибудь головы, даже несчастный волос что-то да значит — иначе не стоило бы тратить на него хоть миллионную долю секунды Его времени. Мое предназначение было для меня очевидно, и роптать по его поводу я никогда не стану, но отчего-то, по какому-то нелепому капризу, мне было до боли обидно, что без меня естественный порядок вещей продолжится точно так же; что никто, может быть, и не заметит, что на месте, где только что была я, возникнет вдруг пустота, подует некоторый инфернальный сквознячок, который быстро затихнет.

Именно в этот печальный день, вернувшись домой, мы обнаружили, что Мамарина вновь засобиралась в дорогу. Не могу передать, до какой степени эти пароксизмальные всплески, которые чем дальше, тем больше приобретали над нею власть, были мне тяжелы и неприятны: для иллюстрации момента скажу, что несколько минут я снова всерьез обдумывала возможность схватить Стейси и удрать. Сесть в порту на пароход, плывущий куда-нибудь в Любек, и раствориться там. Если подгадать со временем отплытия, то Мамарина начала бы беспокоиться только вечером того же дня, когда мы были бы уже где-нибудь в шведских водах. Допустим, она пойдет в полицию — беженка из России с сомнительным эстонским паспортом — и заявит, что ее дочь пропала вместе со своей крестной матерью. Наверное, сперва будут искать где-нибудь в больницах, потом… не знаю даже, что потом, но в любом случае вряд ли первым делом они начнут рассылать телеграммы по всем европейским городам с описанием нашей внешности. Уехать куда-нибудь в Швейцарию, купить там маленький домик в горах, как некогда собирался несчастный Лев Львович, и остаться там лет на десять-пятнадцать. Выезжать время от времени на ближайший ипподром, где играть по маленькой; выписать учебники для гимназического курса и учить Стейси дома самостоятельно… весь этот план, который воображение развернуло передо мной, как приказчик в лавке разворачивает штуку ситца перед купчихой, побледнел и съежился — я совершенно не могла представить, что я отвечу Стейси на вопрос о ее матери. Поэтому, собрав все смирение, я вновь завела свои скучные здравомыслящие речи — о том, что здешний климат полезен для девочки, о том, что наши средства не позволяют путешествий, о том, что, если большевики падут (а вся эмиграция продолжала жить этими мечтаниями), то хорошо бы быть поблизости, чтобы поскорее вернуться, — и прочее, и прочее, и прочее.

Среди других раздражающих меня черт Мамариной была удивительная способность игнорировать чужие не нравящиеся ей речи. Я приводила довод за доводом, причем, как мне кажется, была довольно убедительна: она слушала меня, даже чуть-чуть склонив голову набок, с каким-то демонстративным вниманием — и наконец, когда я кончила, тряхнула головой и произнесла: «И все-таки нам нужно ехать». Кое-как я выторговала у нее две недели — не знаю сама, зачем они мне понадобились, если все равно вопрос был окончательно решен. Знакомых здесь у нас не было (если не считать тех, с кем мы раскланивались на прогулках в парке), прощаться было не с кем, багаж наш по-прежнему был достаточно скромен, так что нас не держало ничего, кроме моих дурных предчувствий, а с ними считаться никто не собирался.

В одном из пышных золототисненых волюмов многотомника «Человек и земля», стоявшего некогда в шкафу Рундальцовых, на цветной вклейке из плотной бумаги был пунктиром отмечен путь одной из легендарных экспедиций прошлых веков: выплыв откуда-то из Португалии, которую и не на всякой карте найдешь, мореплаватели прошли несколько дюймов вдоль извилистого побережья желто-коричневой Африки, отклонились от берега под воздействием неотмеченных на бумаге влиятельных сил, после чего зигзагом вошли в какую-то бухту и там пришвартовались. За этим рядом маленьких точек — череда трагедий, которые подскажет любое воображение, настроенное на должный тон: беды трюма и печали капитанского мостика, смрад от испортившейся солонины и тревога от темной тучки на горизонте, не говоря уже о той череде обоюдных злодейств, которая начинается после высадки на берег. Как гомеопаты лечат веществом в десятом разведении, так и сконцентрированную грусть любой человеческой истории можно препарировать, разглядывая ее до бесконечно малых степеней — и почему, например, несчастье какой-нибудь рыбы, подцепленной для забавы на стальной крючок, должно быть на небесных весах меньше, чем страдание гильотинированного венценосца? Может быть, Господь с б'oльшим сочувствием относится к тем, кто хоть и не создан по Его подобию, но зато никогда от Него не отрекался и не отвергал Его бесценных даров.