Террариум черепах

горбинкой нос и выделяющиеся скулы. Руки красивые, но

при этом мужественные, с длинными музыкальными

пальцами.

Почти все свои небольшие деньги Васлав спускал

на выпивку и цветы для любимой. Васлав жуть как

был влюблён в Анну-Викторию, мою соседку. Он каждую

неделю дарил ей ромашки, ухаживал невероятно красиво.

Васлав посвятил ей четыреста одиннадцать стихов. Я

лично пересчитала. Меня всегда удивляло, как в одной

женщине можно найти столько достоинств, чтобы написать

для неё четыреста одиннадцать стихов. Хотя там, конечно,

были и гневные послания. Васлав писал их тогда, когда

Анна-Виктория его отвергала. А делала она это с завидной

регулярностью. Стихов преклонения и любви, разумеется,

было больше. Анну-Викторию можно понять. Зачем ей сдался, в конце концов, пьющий безработный поэт, каким

бы талантливым и красивым он ни был. Анна-Виктория

была женщиной видной. Высокой, статной, черноволосой,

дважды вдовой. Могла бы выбрать себе любого. Она и

выбрала.

Поэт умер, когда мне было тринадцать. Анна-Виктория

тогда в третий раз вышла замуж и уехала в другой

город. Васлав долго убивался. Пил. Писал стихи. А потом

покончил с собой. Запил две пачки снотворного водкой.

И где только деньги на снотворное нашёл? Как раз-таки

перед смертью он и написал эти последние одиннадцать

стихов для любимой Анны-Виктории.

Он оставил записку. В общем-то, ничего по существу.

Написал, что до боли в сердце его бездыханном любил

Анечку. Все свои стихи велел мне забрать себе. Их у

него было около семисот. Они у меня до сих пор

хранятся. Клянусь, это был самый лучший подарок за всю

мою жизнь. В предсмертной записке Васлав посвятил мне

только одну фразу: «Идеал красоты душевной».

С тех пор я питаю слабость к таким странным,

творчески-повёрнутым людям. Художник стал моим

приговором.

Девяносто

Первое: размазанная по всему лицу косметика. Второе:

заблёванные джинсы и ботинки. Третье: пятна от разного

вида алкоголя на футболке. Четвёртое: птичье гнездо на

голове вместо причёски. Пятое: порванная куртка. Синтепон

от неё валяется по всему трейлеру, кстати. Хорошо хоть

телефон я ещё вчера вытащила из джинсов и засунула в

пакет вместе с платьем. Ну и как теперь возвращаться

домой?

Проснулась я на полу под диваном, лежащей на

чьей-то серой (даже знать не хочу в чём испачканной)

куртке. Множество остальных тел валяется по всему

трейлеру, на полу, на диванах. Все спят. Кое-как нашла

свою разорванную куртку, надела. Пришлось шарить по

чужим карманам в поисках налички. Ни много, ни мало,

набралось шестьсот рублей. Да простят мне боги воровство.

Денег ни копейки, зато сигареты на своём месте.

Спускаюсь по лестнице, тихо, чтоб никого не разбудить,

открываю дверь, выхожу на воздух. Закуриваю. Состояние

ужасное. Смотрю на свои безнадёжно испорченные джинсы.

Видимо, мне стало плохо ещё ночью. Знала ведь, что

не надо, не надо смешивать.

Где я, непонятно. Местность городская, жилые

пятиэтажки, магазины, редкие - как-никак, девять утра

первого января - прохожие. Это радует. Можно поймать

такси, если конечно, кто-то захочет подвозить меня, когда

я в таком виде.

Выкидываю окурок, затаптываю ботинком и иду к

обочине, ловить тачку.

Машина останавливается примерно через двадцать минут.

Аллилуйя! Мужичок, лет пятидесяти, с добрым лицом

остановил передо мной свою «тойоту висту ардео», и я,

стараясь не вспоминать, что насильники и убийцы

выглядят именно так, как этот самый мужичок, залезла в

его машину. Я у него узнала, где нахожусь, и оказалось,

что это не очень-то и далеко от моего района. Разумеется,

он поинтересовался, почему я в таком виде, на что я

туманно ответила, мол, хорошо отпраздновала новый год. Он

в ответ только понимающе усмехнулся и кивнул. Тогда я

спросила, почему он, в столь ранний час ездит по городу,

на что он так же туманно ответил, что забирает дочь из

аэропорта. Я отдала ему все шестьсот рублей, хотя он

вначале отказывался, говорил, что мы проехали-то чуть-чуть.

Но я всё равно всучила ему, в конце концов, деньги-то

не мои. Не жалко. Довёз он меня, разумеется, не до

дома, но пешком я прошла совсем не много. Зашла ещё

на помойку, выбросила ботинки. До дома дошла босиком.

Когда я думала, что дома меня ждёт очень неприятный

разговор… я сильно, очень сильно приуменьшала…

Мама ругалась. Ужасно. Орала, как резаная. Несколько

раз сказала, что я плохая дочь. Алкоголичка.

Безответственная. За всем этим она даже не заметила, что

я босая. Немного успокоившись, рассказала, что Володя

кинул SMS-ку Олегу, где написал, что я уехала с ним.

Мама знала, с кем я. Страшно представить, что было,

если бы не знала. В общем, накричавшись, она накапала

себе в стакан с водой настойки пустырника и валерьяны,

выпила всё это и трагично удалилась. А я направилась

на второй этаж - в ванную.

Изабелла выходит из моей комнаты, прежде чем я

успеваю скрыться за дверью. Какого чёрта она там делала?

– Знаешь, - говорит, - когда мама была беременна

тобой, она подумывала об аборте. Но твой отец её

отговорил.

Она окидывает меня характерным взглядом.

– Зря он это сделал.

Она уходит. А я только и могу, что продолжать

стоять на том же месте, задыхаясь от её слов, будто мне

дали под дых. Это же неправда? Да? Мама меня любит.