Том 1. Громокипящий кубок

1912

Веймарн

Народная

Солнце Землю целовало — Сладко жмурилась Земля. Солнце Землю баловало, Сыпля злато на поля. Солнце ласково играло В простодушной похвальбе. И Земля его избрала В полюбовники себе. И доколе будет длиться Их немудрая любовь, Будет мир в цветы рядиться, В зелень вешнюю лугов!

1911

На пристани

Сидел на пристани я ветхой, Ловя мечтанье тихих струй, И посылал сухою веткой Тебе, далекой, поцелуй. Сидел я долго-долго-долго От всех вдали и в тишине, Вдруг ты, пластичная как Волга, Прошла по правой стороне. Мы увидались бессловесно, Мы содрогнулись — каждый врозь. Ты улыбалась мне прелестно, Я целовал тебя насквозь. И я смотрел тебе вдогонку, Пока не скрылась ты в лесу, Подобно чистому ребенку, С мечтою: «все перенесу»… День засыпал, поля морозя С чуть зеленеющей травой… Ты вновь прошла, моя Предгрозя, И вновь кивала головой.

Мыза Ивановка

Предгрозя

…Вы помните «Не знаю»

Баратынский

Хороша кума Матреша! Глазки — огоньки, Зубки — жемчуг, косы — русы, Губки — лепестки. Что ни шаг — совсем лебедка Взглянет — что весна; Я зову ее Предгрозей — Так томит она. Но строга она для парней, На нее не дунь… А какая уж там строгость, Коль запел июнь. Полдень дышит — полдень душит. Выйдешь на балкон Да «запустишь» ради скуки Старый граммофон. Понесутся на деревню «Фауст», «Трубадур», — Защекочет сердце девье Крылышком амур. Глядь, — идет ко мне Предгрозя, В парк идет ко мне; Тело вдруг захолодеет, Голова в огне. — Милый кум… — Предгрозя… ластка!.. — Спазмы душат речь… О, и что это за радость, Радость наших встреч! Сядет девушка, смеется, Взор мой жадно пьет. О любви, о жгучей страсти Нам Июнь поет. И поет ее сердечко, И поют глаза; Грудь колышется волною, А в груди — гроза. Разве тут до граммофона Глупой болтовни? И усядемся мы рядом В липовой тени. И молчим, молчим в истоме, Слушая, как лес Нам поет о счастье жизни Призрачных чудес. Мнится нам, что в этом небе Нам блестят лучи, Грезим мы, что в этих ивах Нам журчат ключи. Счастлив я, внимая струям Голубой реки, Гладя пальцы загорелой, Милой мне руки. Хорошо и любо, — вижу, Вижу по глазам, Что нашептывают сказки Верящим цветам. И склоняется головка Девушки моей Ближе все ко мне, и жарче Песнь ее очей. Ручкой теплою, любовно Голову мою Гладит долго, поверяя Мне беду свою: «Бедность точит, бедность губит, Полон рот забот; Разве тут похорошеешь От ярма работ? Летом все же перебьешься, А зимой что есть? По нужде идешь на место, — То-то вот и есть». Мне взгрустнется поневоле, Но бессилен я: Ничего я не имею, Бедная моя. Любишь ты свою деревню, — Верю я тебе. Дочь природы, дочь простора, Покорись судьбе. А она уже смеется, Слезку с глаз смахнув, И ласкается, улыбкой Сердце обманув. Я прижмусь к ней, — затрепещет, Нежит и пьянит, И губами ищет губы, И томит, томит. Расцелую губки, глазки, Шейку, волоса, — И ищи потом гребенки Целых два часа. …Солнце село, и туманы Грезят над рекой… И бежит Предгрозя парком Что есть сил, домой; И бежит, мелькая в липах, С криком: «Не скучай — Я приду к тебе поутру, А пока — прощай!..»

Моя дача

Моя зеленая избушка — В старинном парке над рекой. Какое здесь уединенье! Какая глушь! Какой покой! Немного в сторону — плотина У мрачной мельницы; за ней Сонлива бедная деревня Без веры в бодрость лучших дней. Где в парк ворота — словно призрак, Стоит заброшенный дворец. Он обветшал, напоминая Без драгоценностей ларец. Мой парк угрюм: в нем много тени; Сильны столетние дубы; Разросся он; в траве дорожки; По сторонам растут грибы. Мой парк красив: белеют урны; Видны с искусственных террас Река, избушки, царский домик… Так хорошо в вечерний час.

Кто идет?

Кто идет? какой пикантный шаг! Это ты ко мне идешь! Ты отдашься мне на ландышах И, как ландыш, расцветешь! Будут ласки небывалые, Будут лепеты без слов… О, мечты мои удалые, Сколько зреет вам цветов! Ты — дитя простонародия, Много звезд в моей судьбе… Но тебе — моя мелодия И любовь моя — тебе!

Мыза Ивановка

И рыжик, и ландыш, и слива

1

Природа всегда молчалива, Ее красота в немоте. И рыжик, и ландыш, и слива Безмолвно стремятся к мечте. Их губят то птицы, то черви, То люди их губят; но злак Лазурит спокойствие в нерве, Не зная словесных клоак. Как жили бы люди красиво, Какой бы светились мечтой, Когда бы (скажу для курсива): Их Бог одарил немотой. Безмолвие только — стыдливо, Стыдливость близка Красоте. Природа всегда молчалива, И счастье ее — в немоте.

2

Постой… Что чирикает чижик, Летящий над зрелым овсом? — — И слива, и ландыш, и рыжик Всегда, и везде, и во всем: И в осах, и в синих стрекозах, И в реках, и в травах, и в пнях, И в сочно пасущихся козах, И в борзо-бегущих конях, И в зареве грядковых ягод, И в нимфах заклятых прудов, И в палитре сияющих радуг, И в дымных домах городов… Природа всегда бессловесна, И звуки ее — не слова. Деревьям, поверь, неизвестно — Чем грезит и дышит трава… Мечтанья алеющих ягод Неясны пчеле и грибам. Мгновенье им кажется за год; Все в мире приходит к гробам.

3

Я слышу, над зарослью речек, Где ночь — бирюзы голубей, Как внемлет ажурный кузнечик Словам голубых голубей: «И рыжик, и слива, и ландыш Безмолвно стремятся к мечте. Им миг ослепительный дан лишь, Проходит их жизнь в немоте. Но слушай! В природе есть громы, И бури, и штормы, и дождь. Вторгаются вихри в хоромы Спокойно мечтающих рощ, И губят, и душат былинки, Листву, насекомых, цветы, Срывая с цветов пелеринки, — Но мы беззаботны, как ты. Мы все, будет время, погибнем, — Закон изменения форм. Пусть гимну ответствует гимном Нам злом угрожающий шторм. Она справедлива — стихия, — Умрет, что должно умереть. Налеты ее огневые Повсюду: и в прошлом, и впредь. Восславим грозовые вихри: Миры освежает гроза. И если б стихии затихли, Бог, в горе, закрыл бы глаза. Но помни: Бессмертное — живо! Стремись к величавой мечте! Величье всегда молчаливо И сила его — в немоте!»

Дылицы

1911

Белая улыбка (мистическая поэма)

Ты помнишь? — В средние века

Ты был мой властелин…

М. Лохвицкая

I

Есть в лесу, где шелковые пихты, Дней былых охотничий дворец. Есть о нем легенды. Слышать их ты Если хочешь, верь, а то — конец!.. У казны купил дворец помещик, Да полвека умер он уж вот; После жил лет семь старик-объездчик, А теперь никто в нем не живет. Раз случилось так: собралось трое Нас, любивших старые дома, И, хотя бы были не герои, Но легенд истлевшие тома Вызывали в нас подъем духовный, Обостряли нервы до границ: Сердце билось песнею неровной И от жути взор склонялся ниц. И пошли мы в темные покои, Под лучами солнца, как щита. Нам кивали белые левкои Грустно вслед, светлы как нищета. Долго шли мы анфиладой комнат, Удивленно слушая шаги; Да, покои много звуков помнят, Но как звякнут — в сторону беги!.. На широких дедовских диванах Приседали мы, — тогда в углах Колыхались на обоях рваных Паутины в солнечных лучах. Усмехались нам кариатиды, Удержав ладонью потолки, В их глазах — застывшие обиды, Только уст дрожали уголки… Но одна из этих вечных статуй Как-то странно мнилась мне добра; И смотрел я, трепетом объятый, На нее, молчавшую у бра. Жутко стало мне, но на пороге, Посмотрев опять из-за дверей И ее увидев, весь в тревоге, Догонять стал спутников скорей. Долго-долго белая улыбка Белых уст тревожила меня… Долго-долго сердце шибко-шибко, Шибко билось, умереть маня.

II

На чердак мы шли одной из лестниц, И скрипела лестница, как кость. Ждали мы таинственных предвестниц Тех краев, где греза наша — гость. На полу — осколки, хлам и ветошь. Было сорно, пыльно; а в окно Заглянуло солнце… Ну и свет уж Лило к нам насмешливо оно! Это солнце было — не такое, Как привыкли солнце видеть мы — Мертвое, в задумчивом покое, Иначе блестит оно из тьмы; Этот свет не греет, не покоит, В нем бессильный любопытный гнев. Я молчу… Мне страшно… Сердце ноет… Каменеют щеки, побледнев…

III

Это — что? откуда? что за диво! Смотрим мы и видим, у трубы Перья… Кровь… В окно кивнула ива, Но молчит отчаяньем рабы. Белая, как снег крещенский, птичка На сырых опилках чердака Умирала тихо… С ней проститься Прислан был я кем издалека? Разум мой истерзан был, как перья Снежной птицы, умерщвленной кем? В этом доме, царстве суеверья, Я молчал, догадкой сердца нем… Вдруг улыбка белая на клюве У нее расплылась, потекла… Ум застыл, а сердце, как Везувий, Затряслось, — и в раме два стекла Дребезжали от его биенья, И звенели, тихо дребезжа… Я внимал, в гипнозе упоенья, Хлыстиком полившего дождя. И казалось мне, что с пьедестала Отошла сестра кариатид И бредет по комнатам устало, Напевая отзвук панихид. Вот скрипят на лестницах ступени, Вот хрипит на ржавой меди дверь… И в глазах лилово, — от сирени, Иль от страха, знаю ль я теперь!.. Как нарочно, спутники безмолвны… Где они? Не вижу. Где они? А вдали бушуют где-то волны… Сумрак… дождь… и молнии огни… — Защити! Спаси меня! Помилуй! Не хочу я белых этих уст!.. — Но она уж близко, шепчет: «милый…» Этот мертвый звук, как бездна, пуст… Каюсь я, я вижу — крепнет солнце, Все властнее вспыхивает луч, И ко мне сквозь мокрое оконце, Как надежда, светит из-за туч. Все бодрей, ровней биенье сердца, Веселеет быстро все кругом. Я бегу… вот лестница, вот дверца, — И расстался с домом, как с врагом.