На пути под Хевроном,В каменистой широкой долине,Где по скатам и склонамВековые маслины серели на глине,Поздней ночью я слышалПлач ребенка — шакала.Из-под черной палатки я вышел,И душа моя грустно чего-то искала.Неподвижно светилиМолчаливые звезды над старой,Позабытой землею. В могилеПочивал Авраам с Исааком и Саррой.И темно было в древней гробнице Рахили.
в пути…» И на гробнице нетНи имени, ни надписей, ни знаков.Ночной порой в ней светит слабый свет,И купол гроба, выбеленный мелом,Таинственною бледностью одет.Я приближаюсь в сумраке несмелоИ с трепетом целую мел и пыльНа этом камне, выпуклом и белом…Сладчайшее из слов земных! Рахиль!
Это было весной. За восточной стенойБыл горячий и радостный зной.Зеленела трава. На припеке во рвуМак кропил огоньками траву.И сказал проводник: «Господин!Я еврей И, быть может, потомок царей.Погляди на цветы по сионским стенам:Это все, что осталося нам».Я спросил: «На цветы?» И услышал в ответ:«Господин! Это праотцев след,Кровь погибших в боях. Каждый год, как весна,Красным маком восходит она».В полдень был я на кровле. Кругом, подо мной,Тоже кровлей, — единой, сплошной,Желто-розовой, точно песок, — возлежалДревний город и зноем дышал.Одинокая пальма вставала над нимНа холме опахалом своим,И мелькали, сверлили стрижи тишину,И далеко я видел страну.Морем серых холмов расстилалась онаВ дымке сизого мглистого сна,И я видел гористый Моав, а внизу —Ленту Мертвой воды, бирюзу.«От Галгала до Газы, — сказал проводник, —Край отцов ныне беден и дик.Иудея в гробах. Бог раскинул по нейСемя пепельно-серых камней.Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал —И пророк Иеремия собралТеплый прах, прах золы, в погасавшем огнеИ рассеял его по стране:Да родит край отцов только камень и мак!Да исчахнет в нем всяческий злак!Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим —До прихода реченного им!»
Шесть золотистых мраморных колонн,Безбрежная зеленая долина,Ливан в снегу и неба синий склон.Я видел Нил и Сфинкса-исполина,Я видел пирамиды: ты сильней,Прекрасней, допотопная руина!Там глыбы желто-пепельных камней,Забытые могилы в океанеНагих песков. Здесь радость юных дней.Патриархально-царстве иные ткани —Снегов и скал продольные ряды —Лежат, как пестрый талес, на Ливане.Под ним луга, зеленые садыИ сладостный, как горная прохлада,Шум быстрой малахитовой воды.Под ним стоянка первого Номада.И пусть она забвенна и пуста:Бессмертным солнцем светит колоннада.В блаженный мир ведут ее врата.
Чалма на мудром — как лунаС ее спокойствием могильным.Луна светла и холоднаНад Ак-Сараем, жарким, пыльным.Что для нее все наши дни,Закаты с горестным изаномИ эти бледные огниВ гнезде скалистом и туманном!
В апрельский жаркий полдень, по кремнистойДороге меж цветущими садамиПришел монах, высокий францисканец,К монастырю над синим южным морем.«Кто
там?» — сказал привратник из-за двери.«Брат во Христе», — ответил францисканец.«Кого вам надо?» — «Брата Габриэля».«Он нынче занят — пишет Воскресенье».Тогда монах сорвал с ограды розу,Швырнул во двор — и с недовольным видомПошел назад. А роза за оградойРассыпалась на мрамор черным пеплом.
Шла сиротка пыльною дорогой,На степи боялась заблудиться.Встретился прохожий, глянул строго,К мачехе велел ей воротиться.Долгими лугами шла сиротка,Плакала, боялась темной ночи.Повстречался ангел, глянул кроткоИ потупил ангельские очи.По пригоркам шла сиротка, сталаПодниматься тропочкой неровной.Встретился господь у перевала,Глянул милосердно и любовно.«Не трудись, — сказал он, — не разбудишьМатери в ее могиле тесной:Ты моей, сиротка, дочкой будешь», —И увел сиротку в рай небесный.
Вот он идет проселочной дорогой,Без шапки, рослый, думающий, строгий,С мешками, с палкой, в рваном армячишке,Держась рукой за плечико мальчишки.И звонким альтом, жалобным и страстным,Поет, кричит мальчишка, — о прекрасномОб Алексее, божьем человеке,Под недовольный, мрачный бас калеки.«Вы пожалейте, — плачет альт, — бездомных!Вы наградите, люди, сирых, темных!»И бас грозит: «В аду, в огне сгорите!На пропитанье наше сотворите!»И, угрожая, властным, мерным шагомИдет к избушке ветхой над оврагом,Над скудной балкой вдоль иссохшей речки,А там одна старуха на крылечке.И крестится старуха и дрожащейРукою ищет грошик завалящийИ жалко плачет, сморщивая брови,Об окаянной грешнице Прасковье.
По алтарям, пустым и белым,Весенний ветер дул на нас,И кто-то сверху капал меломНа золотой иконостас.И звучный гул бродил в колоннах,Среди лесов. И по лесамМы шли в широких балахонах,С кистями, в купол, к небесам.И часто, вместе с малярами,Там пели песни. И Христа,Что слушал нас в веселом храме,Мы написали неспроста.Нам все казалось, что под этиПростые песни вспомнит онПорог на солнце в Назарете,Верстак и кубовый хитон.
Трава пестрит — как разглядеть змею?Зеленый лес раскинул в жарком светеСквозную тень, узорчатые сети, —Они живут в неведенье, в раю.Поют, ликуют, спорят голосами,Огнем хвостов… Но стоит невпопадВзглянуть в траву — и прянет пестрый гадОн метко бьет раскосыми глазами.
Кошка в крапиве за домом жила.Дом обветшалый молчал, как могила.Кошка в него по ночам приходилаИ замирала напротив стола.Стол обращен к образам — позабыли,Стол как стоял, так остался.В углу Каплями воск затвердел на полу —Это горевшие свечи оплыли.Помнишь? Лежит старичок-холостяк:Кротко закрыты ресницы — и кроткоВ черненький галстук воткнулась бородка…Свечи пылают, дрожит нависающий мрак…Темен теперь этот дом по ночам.Кошка приходит и светит глазами.Угол мерцает во тьме образами.Ветер шумит по печам.