— На Яйле зазеленели буки,Покраснела стройная сосна:Отчего на севере, в разлукеЧувствует душа, что там весна?«В дни, когда на лозах виноградныхРаспуститься цвету суждено,В погребах, и темных и прохладных,Бродит золотистое вино».
Железный крюк скрипит над колыбелью,Луна глядит в окно на колыбель:Луна склоняет лик и по ущелью,Сквозь сумрак, тянет млечную кудель.В горах светло. На дальнем горном кряже,Весь
на виду, чернеет скит армян.Но встанет мгла из этой бледной пряжи —Не разглядит засады караван.Пора, пора, — уж стекла запотели!Разбойник я… Да вот, на смену мне,Сам ангел сна подходит к колыбели,Чуть серебрясь при меркнущей луне.
Христя угощает кукол на сговоре —За степною хатой, на сухих бахчах.Степь в горячем блеске млеет, точно море,Тыквы светят медью в солнечных лучах.Собрались соседи к «старой бабе» Христе,Пропивают дочку — чай и водку пьют.Дочка — в разноцветной плахте и в монисте,Все ее жалеют— и поют, поют!Под степною хатой, в жарком ароматеСпелого укропа, возятся в золеЖелтые цыплята. Мать уснула в хате,Бабка — в темной клуне, тыквы — на земле.
Весь день метель. За дверью, у соседа,Стучат часы и каплет с окон лед.У барышни-соседки с мясоедаПоет щегол. А барышня плетет.Сидит, выводит крестики и мушки,Бела, как снег, скромна, как лен в степи.Темно в уездной крохотной избушке,Наскучили гремучие коклюшки,Весна идет… Да как же быть? Терпи.Синеет дым метели, вьются галкиНад старой колокольней… День прошел,А толку что? — Текут с окна мочалки,И о весне поет дурак щегол.
Сумрачно, скучно светает заря.Пахнет листвою и мокрыми гумнами.Воют и тянут за рогом псаряГончие сворами шумными.Тянут, стихают — и тонут следыВ темном тумане. Людская чуть курится.Сонно в осиннике квохчут дрозды.Чаща и дремлет и хмурится.И до печальных вечерних огнейВ море туманных лесов, за долинами,Будет стонать все скучней и скучнейРог голосами звериными.
На темном рейде струнный лад,Огни и песни в Катанее…В дни скорби любим мы нежнее,Канцоны сладостней звучат.И величаво-одинокНа звездном небе конус Этны,Где тает бледный, чуть заметный,Чуть розовеющий венок.
В мелколесье пело глухо, строго,Вместе с ночью туча надвигалась,По кустам, на тучу, шла дорога,На ветру листва, дрожа, мешалась…Леший зорко в темь глядел с порога.Он сидел и слушал, как кукушкиХриплым смехом где-то хохотали,Как визжали совы и с опушки,После блеска, гулы долетали…Дед-лесник мертвецки спал в избушке.Одностволка на столе лежалаВместе с жесткой, черной коркой хлеба,Как бельмо, окошко отражалоСкудный свет нахмуренного неба…Над окошком шарило, шуршало.И пока шуршало, деду снилось,Что в печурке, где лежат онучи,Загорелось: тлеет, задымилось…И сухим огнем сверкали тучи,И в стекло угрюмо муха билась.
Среди
двора, в батистовой рубашке,Стоял барчук и, щурясь, звал: «Корней!»Но двор был пуст. Две пегие дворняжки,Щенки, катались в сене. Все синейНад крышами и садом небо млело,Как сказочная сонная река,Все горячей палило зноем тело,Все радостней белели облака,И все душней благоухало сено…«Корней, седлай!» Но нет, Корней в лесу,Осталась только скотница ЕленаДа пчельник Дрон… Щенок замял осуИ сено взрыл… Молочный голубь комомУпал на крышу скотного варка…Везде открыты окна… А над домомТак серебрится тополь, так яркаЛиства вверху — как будто из металла,И воробьи шныряют то из зала,В тенистый палисадник, в бересклет,То снова в зал… Покой, лазурь и свет…В конюшне полусумрак и прохладно,Навозом пахнет, сбруей, лошадьми,Касаточки щебечут… И Ами,Соскучившись, тихонько ржет и жадноКосит свой глаз лилово-золотойВ решетчатую дверку… СтременамиЗвенит барчук, подняв седло с уздой,Кладет, подпруги ловит — и ушамиПрядет Ами, вдруг сделавшись стройнейИ выходя на солнце. Там к кадушкеСклоняется — блеск, небо видит в нейИ долго пьет… И солнце жжет подушки,Луку, потник, играя в серебре…А через час заходят побирушки:Слепой и мальчик. Оба на двореСидят как дома. Мальчик босоногийЗаглядывает в окна, на порогеСтоит и медлит… Робко входит в зал,С восторгом смотрит в светлый мир зеркал.Касается до клавиш фортепьяно —И, вздрогнув, замирает: звонко, странноИ весело в хоромах! — На балконОткрыта дверь, и солнце жарким светомЗажгло паркет, и глубоко паркетомЗеркальный отблеск двери отражен,И воробьи крикливою станицейПроносятся у самого стеклаЗа золотой, сверкающею птицей,За иволгой, скользящей, как стрела.
Мечтай, мечтай. Все уже и тусклейТы смотришь золотистыми глазамиНа вьюжный двор, на снег, прилипший к раме,На метлы гулких, дымных тополей.Вздыхая, ты свернулась потеплейУ ног моих — и думаешь… Мы самиТомим себя — тоской иных полей,Иных пустынь… за пермскими горами.Ты вспоминаешь то, что чуждо мне:Седое небо, тундры, льды и чумыВ твоей студеной дикой стороне.Но я всегда делю с тобою думы:Я человек: как бог, я обреченПознать тоску всех стран и всех времен.
То было в полдень, в Нубии, на Ниле.Пробили вход, затеплили огни —И на полу преддверия, в тени,На голубом и тонком слое пыли,Нашли живой и четкий след ступни.Я, путник, видел это. Я в могилеДышал теплом сухих камней. ОниСокрытое пять тысяч лет хранили.Был некий день, был некий краткий час,Прощальный миг, когда в последний разВздохнул здесь тот, кто узкою стопоюВ атласный прах вдавил свой узкий след.Тот миг воскрес. И на пять тысяч летУмножил жизнь, мне данную судьбою.
Ноябрь, сырая полночь. Городок,Весь меловой, весь бледный под луною,Подавлен безответной тишиною.Приливный шум торжественно-широк.На мачте коменданта флаг намок.Вверху, над самой мачтой, над сквозноюИ мутной мглой, бегущей на восток,Скользит луна зеркальной белизною.Иду к обрывам. Шум грознее. СветТаинственней, тусклее и печальней.Волна качает сваи под купальней.Вдали — седая бездна. Моря нет.И валуны, в шипящей серой пене,Блестят внизу, как спящие тюлени.