Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Мать вышивает киевским швом. Город бездушный гудит под окном. Пламень закатный небо рассек. ……………………………………………………… Есть ли кто в поле жив человек? <1928>

Беспечный день *

Море — камни — сосны — шишки… Над водой крутой откос. Две девчонки, два мальчишки, Пятый — я, шестой — барбос. У заросшего колодца, Где желтел песчаный вал, Я по праву полководца Объявил войскам привал. Пили воду. Много-много! Капли вились мимо уст. Через полчаса, ей-богу, Стал колодец старый пуст. Мы сварили суп в жестянке — Из креветок и пшена. Вкус — резиновой солянки… Пес не ел, а мы — до дна. Было жарко, душно, сухо. Час валялись мы пластом. А барбос, закинув ухо, Грыз бутылку за кустом. Мы от взрослых отдыхали,— Каждый сам себе отец… Хочешь — спи, задрав педали, Хочешь — прыгай, как скворец. Дымной лентой вьется копоть: Пароход плывет в Марсель… Хорошо по лужам шлепать И взрывать ногами мель! Крабы крохотные в страхе Удирают под утес. Младший мальчик без рубахи В щель за крабом сунул нос. Но девчонки, сдвинув шеи, Верещат, как леший в рог: «Са-ша Черный! По-ско-рее! Под скалою ось-ми-ног…» Боже мой, какая радость! Прискакавши колесом, Выдираем эту гадость Вшестером (считая с псом)… Брюхо — розовая мякоть, Лапы — вроде бороды. Вообще, не зверь, а слякоть, Отчего ж мы так горды? Мы несем его в жестянке И решаем все у пня: Пусть живет, как рыбка, в банке, Под кроватью у меня… Как рысак, барбос наш скачет, Мы горды, — а он при чем? Красный бок далекой дачи Вспыхнул в соснах кирпичом. Подбираем по дороге Все, что выбросил прибой: Руль с неведомой пироги, Склянку с пробкой голубой… Для чего? Не знаем сами. Обошли знакомый грот. Ветер влажными крылами Подгоняет нас вперед. Из-за мыса вышла лодка, Вяло вздувши паруса. Море ласково и кротко, Словно сытая лиса. За спиной трясется склянка. У сарая сохнет сеть… Осьминог уснул в жестянке: Тише, дети. Не шуметь!.. 1928

Дети * (Из поэмы «Утешение»)

Какой улов принес домой ты нынче, Угрюмый человек? Служба — труд, — все это только лямка, Старинный долг за детский грех Адама. Но даже конь, когда его в обед От упряжи тугой освободят,— Играет, скалит зубы, Грызет колоду, фыркает, резвясь, И — вдруг — всей мощной тушей На воздух вскинется свободно и легко… Какой улов принес домой ты нынче, Усталый человек?

* * *

Сегодня в час досуга Вдоль Сены я бродил… Как ни люблю природу — Застенчиво и нежно, Но в дни иные лучше Смотреть угрюмо в землю, Глаза не подымая. Река и небо — хмуры и темны, Тучи — лохмотья нищего, Вода — магнит самоубийцы, Наглый, мутный рев, Взбесившееся Время, Хаос клубящийся… Не думай, не смотри.

* * *

Но у бревна играли дети с псом. Тряпку грязную Они ему бросали… Как радостно кидался он за ней, Хватал и прядал, Гордо к ним летел,— Не знамя ли победы Сжимал он в пасти? Как осторожно вновь С мольбой немой во взоре Тянул из милых лапок Он эту тряпку… И девочка заливисто смеялась И так сияла — Огнями шалости, веселья и здоровья, Что псу я позавидовал в тот миг. А мальчик, хмуря бровки, Сжимал собачью шею И повторял то ласково, то грозно: «Отдай!» И умный пес ребенку покорился. Потом мы тихо рядом Сидели на бревне. Все трое долго на меня косились: «Что надо этому — большому? Он чужой… Зачем он к нам подсел?» Но обошлось… Пес лапой вдруг заскреб По моему плечу, и дети улыбнулись.

* * *

В этот день Домой вернулся я богаче. <1931>

Фокс *

I

На пне в тени узорной Я фоксика стригу, А он стоит покорно, Сгибается в дугу,— То пятится по-рачьи, То томно щурит глаз… В цирюльники собачьи Попал я первый раз. Ты, фокс, оброс, как леший,— Легко ль весь день в бору Скакать в такой бекеше В июльскую жару? Стригу я как попало — Зигзагом вверх и вниз: Спина собачья стала Как зубчатый карниз… Шерсть вьется белым пухом, Летит снежком в кусты. Еще клочок над ухом Для полной красоты… Готово. Фоксу любо, Чихнул: «Спасибо, друг!» И рысью, мимо дуба, Удрал к козе на луг.

II

Фокс приклеился носом к руке: «Что читаешь весь день в гамаке? Помоги мне… Опять эта гнусная вещь — Клещ!» Я поставил собаку на ларь, Выдираю из уха проклятую тварь И давлю на пороге — вот так: Крак! Фокс мой сморщил резиновый нос,— Операцию он, как герой, перенес… Но без слов Понял кроткий упрек я собачьих зрачков: «Ах, хозяин, ищи не ищи,— Через час снова будут клещи…» Я опять в гамаке. Фокс сидит на моем каблуке,— Вдруг нацелился, щелкнул зубами, и вот Гордо лапы поставил ко мне на живот: «Ты клеща откопал в моем ухе,— Я тебя избавляю от мухи!..»

III

Чуть на закате взял мандолу — Мой фокс завыл и скрылся в лес… Не хочешь слушать баркаролу? Ты не собака, ты балбес! Немузыкальная скотина! Моей божественной игре Внимает солнце, лес, долина И даже козы на горе… Но мой сосед, мальчишка Савва, Насмешник, плут и егоза, Толкнув меня плечом лукаво, Прищурил синие глаза. «Ну как же ты не понимаешь,— Твой фоксик выкинул дебош Не потому, что ты играешь, А потому, что ты поешь…» <1932>

ПАРИЖСКИЕ БУДНИ *

Хмель *

Каштаны все сочней развертывают лапы. Вдали все голубей сереющая мгла. Стою столбом без шляпы У людного угла. А воробьи на зелени газона, Дурея от весны, топорщатся-пищат. Глотай волну озона И думай с ветром в лад… В кафе у стойки жадно смотришь в стекла, Прильнув к прохладному пивному янтарю. За стойкой нос, как пламенная свекла… Благодарю! Так хорошо с газетою под мышкой, Качаясь на носках, старинный марш свистать, Переглянуться с крохотным мальчишкой, Язык ему лукаво показать… Он поражен, он тянет мать за юбку: Смотри! А я, серьезно сжавши губы в трубку, Считаю фонари. От Триумфальной арки вдаль лучами Струятся светлые аллеи и дома. Плывут автомобили за плечами… Какая стройная густая кутерьма! Дыра metro. Газетчица в сторонке. Ныряю в пестрый вал. Какой-то хлыщ прилип губой к девчонке — И засосал. Афиши — лестницы — привратницы — афиши… В коричневые клетки влез народ. Вдали, как мак, глазок алеет в нише. Вперед! Горят огни, пылают краской губы, Переливаются с улыбками глаза, Вдоль стекол вьются провода и трубы. Качаюсь, как лоза… Солидный негр блестит в углу очками, Уткнув в газету маслянистый нос. Две девушки тихонько каблучками Аккомпанируют мелодии колес. Где выйти? Все равно… Как загнанную лошадь, Одышка двинула на лестнице в ребро. Толкаю дверь: неведомая площадь И серых сумерек густое серебро. 1924, апрель Париж