Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Дремлют плечи, пальцы на бокале. Усмехнулись, чокнулись втроем. Никогда мы так не отдыхали, Никогда мы так не отдохнем… Словно житель Марса, наблюдаю С завистью беззлобной из угла: Нет пути нам к их простому раю, А ведь вот он — рядом, у стола…

II

Чуткая душа

Сизо-дымчатый кот, Равнодушно-ленивый скот,— Толстая муфта с глазами русалки,— Чинно и валко Обошел всех, знакомых ему до ногтей, Обычных гостей… Соблюдая старинный обычай Кошачьих приличий, Обнюхал все каблуки, Гетры, штаны и носки, Потерся о все знакомые ноги… И вдруг, свернувши с дороги, Клубком по стене,— Спираль волнистых движений,— Повернулся ко мне И прыгнул ко мне на колени. Я подумал в припадке амбиции: Конечно, по интуиции Животное это Во мне узнало поэта… Кот понял, что я одинок, Как кит в океане, Что я засел в уголок, Скрестив усталые длани, Потому что мне тяжко… Кот нежно ткнулся в рубашку,— Хвост заходил, как лоза,— И взглянул мне с тоскою в глаза… «О друг мой! — склонясь над котом, Шепнул я, краснея,— Прости, что в душе я Тебя обругал равнодушным скотом…» Но кот, повернувши свой стан, Вдруг мордой толкнулся в карман: Там лежало полтавское сало в пакете. Нет больше иллюзий на свете! <1932>

КАПРИЗНЫЕ ВИРШИ *

Современная баллада *

Ветер рвется за рубаху, Весла гнутся и скрипят. Заноси плечо с размаху, Грудь закидывай назад! Ивы гуще водопада Никнут сизой пеленой… Хоть одна б всплыла наяда, Хоть один бы водяной!

В каждой лодке — пресный, местный, Добросовестный роман: Гретхен с шеей полновесной И берлинский Дон-Жуан. Лобызнутся, вытрут губы — И опять за бутерброд. Пожуют, оскалят зубы И друг к другу тянут рот… В весла яростно влезая, Выбираюсь на простор. Из надводного сарая Запыхтел пузан-мотор. Трели томных жабьих взводов Все страстнее… Ну и прыть! Хоть у них без бутербродов Обойдется, может быть… Яхты плавно и любовно Воду носом бороздят. Вечереет. В восемь ровно Надо к пристани назад… Мглится влажная прохлада. Вдруг под ивой у коряг Пузырем всплыла наяда И беклиновский толстяк. Не смутился я нимало,— Чем нас нынче удивишь? И шипящей лодки жало К ним направил сквозь камыш. В час вечерний, в час бескрайний, В час, гасящий небосвод,— Что друг другу шепчет тайно Нежить местных пресных вод? «Не утопленник — огарок!» Злобно фыркнул водяной. «В кошельке — сто тысяч марок… Тьфу, какой улов дрянной!» А в ответ уста вздохнули: «Ах, что сделалось с людьми! Дед! Куда ж они девали Все червонцы, черт возьми?!»… <1923>

Капризные вирши *

Помню май в Берлине блеклом: Каждый день, как раб наемный, Дождь с утра дубасил в стекла — Монотонный, неуемный… Хлюпал-булькал плеск струистый. Разбухало все в природе,— Вишни были водянисты, И табак сырел в комоде. Переулок был безлюден, Тая в мутной синеве, И мозги мои, как студень, Колыхались в голове.

Не потоп ли? Весь в смущенье, Ощутил я трепет рабий: Потерял Господь терпенье,— И опять разверзлись хляби… Я к издателю собрался Сговориться о ковчеге, Но подумал… и остался: Пусть уж тонет, дьявол пегий! Сквозь гардины с дрожью в теле Заглянул я за карниз: Пустяки! Вода с панели Уходила в трубы вниз. А теперь сижу я в Риме. Август месяц на исходе, Но лучи неукротимы От восхода до захода. Ртуть за градусник полезла, Сохнут пальмы, скачут блохи, Вся вода в трубе исчезла И из крана — только вздохи. Целый день лимонным соком Укрощаю душный жар, А сквозь ставень медным оком Рдеет солнечный пожар. О Господь! Твои загадки Выше нашего сознанья… Мне ли править опечатки В пестрой книге мирозданья? Но глаза к Тебе подъемлю, Чтоб Тебя обеспокоить: Ты не мог ли нашу землю Лучше как-нибудь устроить? Климат мог быть в центре суше, А на юге посвежей, Или б дал нам вместо туши Тело легкое чижей… Дождь иль зной, а чиж-мечтатель Распевает гимн в три ноты. Платье, кровля и издатель — Никакой о них заботы! Что ему наш мир бездушный, Революции и визы? Вон обед его воздушный — Сотни мошек бледно-сизых… Вся земля ему отрада, Всюду родина над ним — И совсем ему не надо Ни в Берлин летать, ни в Рим. 1923 Рим

Лирическая кухарка *

Блестя золотыми зубами, Из парка Выходит кухарка-швейцарка С бобами. Расставила боком подметки, Застыла: На липе разлапистой гулко и четко Воркует голубка… Как мило! Две бабочки вьются над маком,— Жених и невеста. Сияя восторженным лаком, Кухарка — ни с места. Посмотрит на тучки, На желтых утят в светло-сизой капусте И сложит умильно швейцарские ручки На бюсте.

* * *

А в кухне клокочет бульон, Бежит через край, На блюде охапка сырых макарон, Под блюдом — рассыпанный чай,— И мухи, на мясо усевшись гурьбой, Жужжат вперебой… Какая обида! Напрасно уныло взывает хозяйка: «Где Фрида?!» Поди — и узнай-ка…

* * *

О Фрида, цвети без забот!.. Случаен твой жребий кухарки: Дух Сафо встревоженно-жаркий В тебе несомненно живет. Прими же мой братский привет! Когда-нибудь, выбравши время, Тебе возложу я на темя Венок из твоих невозможных котлет. 1924

Апрель *

С задорным лаем мчатся псы, Платан проснулся бурый, А наш консьерж завил усы И строит прачке куры… На скамьях — солнечная ртуть. В коляске два младенца Друг дружку сцапали за грудь, Задравши вверх коленца. Средь серых стен над мостовой Вдоль старого базара Сверкает вешней синевой Небесная Сахара. В кустах зеленый птичий рай, Каштан в ажурных бантах, И даже старенький трамвай Весь в легких бриллиантах… В витринах прачечной сквозят Пленительные плечи… Консьерж погиб, — апрельский яд Смертельнее картечи! <1925> Париж