Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Пришла жена с эмалевым судком, Увядшая и тихая подруга. Смахнула шерсть с собачьего стола, Газету распластала… Три тона расцветили мглу навеса: Бледно-зеленый, алый и янтарный — Салат, томаты, хлеб. Друг другу старики передают С изысканностью чинной То нож, то соль… Молчат, — давно наговорились. И только кроткие глаза, Не отрываясь, смотрят вдаль На облака — седые корабли, Плывущие над грязными домами: Из люков голубых Сквозь клочья пара Их прошлое, волнуясь, выплывает. Я прохожий, Смотрю на них с зеленого откоса Сквозь переплет бурьяна И тоже вспоминаю: Там, у себя на родине, когда-то Читал о них я в повести старинной,— Их «старосветскими помещиками» звали… Пускай не их — других, но символ тот же, И те же выцветшие, добрые глаза, И та же ясная внимательность друг к другу,— Два старых сердца, спаянных навеки. Как этот старый человек, С таким лицом, значительным и тонким, Стал стричь собак? Или в огромной жизни Занятия другого не нашлось? Или рулетка злая Подсовывает нам то тот, то этот жребий, О вкусах наших вовсе не справляясь? Не знаю… Но горечи в глазах у старика Я, соглядатай тайный, не приметил… Быть может, в древности он был бы мудрецом, В углу на площади сидел, лохматый, в бочке И говорил глупцам-прохожим правду За горсть бобов… Но современность зла: Свободных бочек нет, Сограждане идут своей дорогой, Бобы подорожали,— Псы обрастают шерстью, И надо же кому-нибудь их стричь. Вот — пообедали. Стол пуст, свободны руки. Подходит девушка с китайским вурдалаком, И надо с ней договориться толком, Как тварь любимую по моде окорнать… 1930

В метро *

В стеклянном ящике Случайно сбились в кучу Сто разных душ… Выходят-входят. Как будто рок из рога бытия Рукой рассеянною сыплет Обрывки слов, улыбки, искры глаз И детские забавные ужимки. Негр и француз, старуха и мальчишка, Художник с папкой и делец с блокнотом, И эта средняя безликая крупа, Которая по шляпам лишь различна… На пять минут в потоке гулком слиты, Мы, как в ядре, летим в пространство. Лишь вежливость — испытанная маска — Нас связывает общим безразличьем. Но жажда ропщет, но глаза упорно Все ищут, ищут… Вздор! Пора б тебе, душа, угомониться, И охладеть, и сжаться, И стать солидной, европейскою душой. В углу в сутане тусклой Сидит кюре, добряк круглоголовый, Провинциал, с утиными ступнями. Зрачки сквозь нас упорными гвоздями Лучатся вдаль, мерцают, А губы шепчут По черно-белым строчкам Привычные небесные слова… Вот так же через площадь, Молитвенник раскрыв, Сомнамбулою тихой Проходит он сквозь строй автомобилей И шепчет — молит — просит,— Все о своей душе, Все о своем спасенье… И ангелы, прильнув к его локтям, Его незримо от шоферов ограждают.

О Господи, из глубины метро Я о себе взывать к Тебе не буду… Моя душа лениво-бескорыстна, И у Тебя иных забот немало: Там над туннелем хоровод миров, Но сложность стройная механики небесной Замутнена бунтующею болью Твоей бескрылой твари… Но если можно, Но если Ты расслышишь, Я об одном прошу: Здесь на земле дай хоть крупицу счастья Вот этому мальчишке из отеля В нелепой куцей куртке И старику-посыльному с картонкой, И негру хмурому в потертом пиджаке, И кроткому художнику соседу, Задумчиво сосущему пастилку, И мне — последнему — хотя бы это лето Беспечностью веселой озари… ………………………………………………………………… Ты знаешь, — с каждым днем Жить на Твоей земле становится трудней. 1930

Пустырь *

Где газовый завод вздымал крутые трубы, Столбами пламени тревожа вечера,— Там нынче — пепелище. Вдали амфитеатром — Изгибы стен, балконы, ниши, окна, Парижский пестрый мир, А здесь — пустыня. Сухой бурьян бормочет на ветру, Последние ромашки доцветают, В углу — каштан пожухлый, кроткий, тихий, Костром холодным в воздухе сквозит. Плиты в мокрых ямах Отсвечивают окисью цветистой; Над скатом поздний клевер Беспечно зеленеет, А в вышине — тоскующие сны — Клубятся облака.

Как бешеные, носятся собаки, Играют в чехарду, Друг друга за уши, как дети, теребят И добродушно скалят зубы. «Чего стоишь, прохожий? Побегал бы ты с нами вперегонки… Через бугры и рвы галопом вольным… Гоп!» Так глухо за стеной звенят трамваи, Так плавно куст качается у ног, Как будто ты в подводном царстве. А у стены старик — Небритый нищий, плотный, красный, грязный — Среди обрезков ржавой жести В роскошной позе на мешках возлег И, ногу подогнув, читает — Я по обложке яркой вижу — Роман бульварный… Господь с тобой, бездомный сибарит! Худая женщина застыла на бревне, У ног — клубок лимонно-желтой шерсти, В руках — дорожка шарфа… Глаза на сложенный булыжник смотрят, смотрят, Как будто пирамидой перед ней За годы долгие весь груз ее забот У ног сложили. Опущенная кисть недвижна и суха, И зябко ежатся приподнятые плечи,— Но все же горькая отрада тешит тело: Короткий роздых, запах вялых трав, Распахнутые дали над домами И тишина… А рядом дочка, пасмурный зверек, Жестянки тусклые расставив колоннадой, Дворец осенний строит. Насупилась… Художники не любят, Когда прохожие на их работу смотрят. Дичок мой маленький! Не хмурься — ухожу… Стекло разбитое блеснуло в кирпичах. За все глаза сегодня благодарны. Пустырь молчит. Смотрю с бугра кругом. Какой магнит нас всех сюда привлек: Собак бродячих, нищего седого, Худую женщину с ребенком и меня? Бог весть. Но это пепелище в этот час Всего на свете нам милее… А вот и дар: средь рваных лопухов Цветет чертополох… Как это слово гулко Раскрыло дверь в забытые края… Чей жезл среди Парижа Взлелеял эти дикие цветы? Такою совершенной красотой Над мусором они тянулись к небу, Что дальний рев сирен с буксирных пароходов Валторнами сквозь сердце пролетел. Три цветка, Лиловых три пушка В оправе стрельчатых ажурных игол листьев, Сорвал я осторожно, Зажал в платок, И вот — несу домой. Пусть в уголке на письменном столе В бокале погостят. О многом я забыл — как все мы позабыли,— Они помогут вспомнить. 1930

У Сены *

В переулок — к бурлящей Сене, Где вода, клокоча, омывает ступени, Заливая берег пологий,— Все приходят люди в тревоге: Рабочий хмурый, Конторщик понурый, Озябший старик с ребенком, Девушка с рыжим котенком… Слушают грозный гул Воды, встающей горбом у лапы моста. У откоса последняя грива куста Опрокинулась в мутный разгул… К берегу жмется мертвый буксир, Бревна несутся в лоснящейся мгле перевалов… Дойдет ли вода до подвалов? Хлынет ли в окна мирных квартир? Поправив пенсне, какой-то седой господин Отметил мелом на стенке грань колыханий…

* * *

Ты, мутное лоно грядущих годин! Мел мой в руке — но черта роковая в тумане. 1930

Предпраздничное *

Перед витринами каша: Люди вежливо давят бока, По-детски смеются взрослые, Серьезны притихшие дети, Какой-то младенец внизу Ползает, мажет ладошкой по стеклам. Забыты дела — банки, конторы, Ты словно попал на «Остров беспечности»… В витринах пухло-курносые куклы Молят: «Купите! Меня! Меня!» Изумленные мишки, слоны и пингвины Таращат на нас стекляшки-глаза. Вот домик из пряничных плиток, Вот уютная алая станция С собачкой в дверях, Вот хлев с толстяками-барашками… Все стародавние наши мечты Коммерсанты собрали в витринах. Так любо толкаться, глазеть, Улыбаться вместе со всеми В теплом потоке людей, Не думать, забыть хоть на час О своей оболочке земной В старомодном пальто, Прикрытом вареником-шляпой… К чертям!

В дверях — крутая вертушка. В стеклянном вихре вонзаешься в зал: Во все концы, Во все этажи Палитра всех попугайских тонов,— Подарки — подарки — подарки… Переливы — разливы огней, Шорох маленьких ног. Коротышки в пушистых гамашах Обалдело сияют глазами… А сбоку их мамы: Ряды тонконогих газелей,— В руках и под мышкой пакеты, пакеты… За пальто меня тянет малыш, Но я ведь не мама. И мамы тоже в тревоге: Где свой? Где чужой? Где выход? Где вход? Где сумочка? Где голова?..