Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Но вот в передней скрипят половицы, Раскрылась створка дверей… И Лиза уходит, потупив ресницы, За матерью строгой своей. На старом столе перевернуты книги, Платочек лежит на полу. На шляпе валяются липкие фиги, И стол опрокинут в углу. Для ясности, после ее ухода, Я все-таки должен сказать, Что Лизе — три с половиной года… Зачем нам правду скрывать? 1927 Париж

Щенок *

В углу сидит в корзинке фокс — Пятинедельный гномик. На лбу пятно блестит, как кокс. Корзинка — теплый домик. С любой туфлей вступает в бокс Отважный этот комик. В корзинку маленький апаш Зарыл свои игрушки: Каблук, чернильный карандаш, Кусок сухой ватрушки, И, свесив лапки за шалаш, Сидит, развесив ушки.

Понять не может он никак,— Притих и кротко дышит: Там у окна сидит чудак И третий час все пишет. Старался фокс и так и сяк, Но человек не слышит… Рычал, визжал, плясал у ног И теребил за брюки, Унес перчатку за порог И даже выл от скуки, Но человек молчит, как дог, К столу приклеив руки. Как глупо палочкой водить По беленькой тетрадке! Во всю помчался лучше б прыть До кухонной площадки… Над печкой солнечная нить, Полы вокруг так гладки… Блестит солидный, темный шкаф. Сиди и жди. Ни звука. На печке бронзовый жираф — Таинственная штука. Фокс взвизгнул с болью в сердце: «Тяф!» Молчать — такая мука… И вдруг серьезный господин Вскочил, как на резинке, Швырнул тетрадку на камин И подошел к корзинке… И фокс, куда девался сплин, Вмиг оседлал ботинки… Как дети оба на ковре, За лапы рвут друг дружку. Фокс лезет в яростной игре На самую макушку… На лай, как эхо, во дворе Дог гулко рявкнул в пушку. Лучи сползаются в пучки. Стрекочет сердце глухо… Щенок устал. Закрыл зрачки, Лизнул партнера в ухо… Застыли строгие очки, Трамвай жужжит, как муха. Щенок в корзинке так похож На карлика-лошадку… По тельцу пробегает дрожь, Врозь лапки, нос — в лопатку… А человек вздохнул: «Ну что ж…» И снова за тетрадку. <1928>

Прогулки по Парижу *

Пятилетняя девчонка В рыжем клетчатом пальто Посреди пустой панели Едет в крошечном авто. Нос и руль сияют лаком, Щеки — розовый коралл, А в глазах мелькает гордость И восторженный опал. Только женщины умеют Так божественно сиять! В небе почки зеленеют. Псам и детям — благодать.

Вдруг навстречу валким шагом Надвигается ажан: Он, как морж, усат и плотен, Он, как девочка, румян. С высоты своей гигантской, Закрутивши ус в кольцо, Он взглянул на пухлый носик, На смешное пальтецо… Поднял руку, сдвинул брови И застыл в своем манто. Разве можно по панели Путешествовать в авто?! И она остановилась… На щеках пунцовый цвет: Рассмеяться иль заплакать? Пошутил он или нет? Добродушный полицейский Не хотел ее томить. Улыбнулись… оба сразу, Оборвав тугую нить. Он дорогу уступил ей, Приложив к виску ладонь,— И заискрился в колесах Легкий мартовский огонь. <1928>

Мать * (Ко дню «Голодной пятницы»)

В тесной каморке — беженский дом. Мать вышивает киевским швом. Плавно, без устали ходит рука. Мальчик у ног разбирает шелка. В кольца завьет их, сложит в пучки, Справа и слева стены тонки,— Громко играть на чужбине нельзя… Падают нитки, беззвучно скользя. «Кис! — говорит он, — Послушай же, Кис! Ты как из сказки прилежная мисс: Помнишь для братьев в пещере, без сна, Платье плела из крапивы она». Мать улыбается. Мальчик вздохнул… «Кис, — говорит он, взбираясь на стул,— Летом я к морю поеду опять? Прыгать, смеяться, купаться, кричать…» Светлое «да!» — вылетает из губ. Теплые пальцы треплют за чуб. Мальчик не видит, как милая «Кис» Смотрит, смутясь, за оконный карниз. Мальчик не знает, что много ночей В сердце тревога все горячей: Летнее солнце, здоровье, загар,— Как раздобыть их мальчику в дар? Дремлет мальчишка. Над ним в полусне Летние дни закачались в окне: Сосны, опушки, сотни затей, Крики приятелей — русских детей… Странная Кис… Почему-то она Летом в Париже томиться должна. Ей и в Париже — твердит — ничего. Солнце и лес для него одного. Разве нельзя вышивать под сосной? Спать в гамаке под листвою сквозной? Он бы ей крабов ловил на обед… Сонные глазки нырнули под плед.