Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

У окна *

Грохочет мартовский ветер. И солнце — бронзовый шар — Зажгло в облезлых платанах Холодный бенгальский пожар. А мимо окна несется Поток фигурок смешных: Собачки в пестрых попонках И люди в кашне шерстяных. Душевным насморком болен, Смотрю на четыре стены, Но моль над чернильницей вьется В предчувствии синей весны…

И даже паук проснулся — Качает липкую нить… А мне вот одно осталось: Пить чай и жадно курить. Под дверью письмо зашуршало — Друг шлет средиземный привет. «На юге по всем долинам Миндальный раскрылся цвет…» Миндальный? Пускай миндальный. Дойдет и до нас черед… Уже во всех прейскурантах Черешня в Париже цветет. Опять облака над бульваром Всплывут, как стаи медуз… И с полки снимаю я глобус, Земной разноцветный арбуз. И вот исчезают обои, Белеет маяк над скалой, Шипят веселые волны, И палуба дышит смолой… Ну что ж… Апрель у порога, А пристань у нас на углу: За франк с полтиной по Сене Проедусь с собакой в Сен-Клу. 1931

Мимоза *

Вон склонился над хижиной мшистой Узловатый и теплый ствол. Ветром свеянный пух душистый Желтым снегом усеял стол… Сквозь узорчато-сизые ленты Голубеет туманный дол.

Ты, мимоза, сквозная келья, Придорожный кудрявый шатер! Канареечный цвет, как зелье, Укачал, затуманил взор… В снежных стружках зыблется море, Над песками — взлохмаченный бор. Прислонюсь к стволу у изгиба… Горький ладан свеж и тягуч. На руке, как ленивая рыба, Сонно блещет пробившийся луч. Леденцом извилистым льется Вдоль канавки игрушечный ключ. Может быть, я домой вернулся? Прокружил всю жизнь, как шальной, И под старой мимозой очнулся… Вон и тачка, и пень за сосной. Разве в детстве — во сне, наяву ли Со щенком не лежал я здесь в зной? Чу… Сорока крылом замахала, С виноградной летит полосы И стрекочет: «Узнала! Узнала! Вон следы вдоль песчаной косы… Только куртка на нем другая И совсем побелели усы…» Дымно-желтые ленты бесшумно Нависают, дрожат и кадят. Если руки сложить бездумно И смотреть на далекий скат: Все мое — и холмы, и дорога, И скамья, и стол, и закат… <1931>

Семь чудес *

Об этом не пишут в передовицах И лекций об этом никто не читает,— Как липы трепещут на солнечных спицах, Как вдумчивый дрозд по поляне шагает… А может быть, это всего важнее: И липы, и дрозд, и жук на ладони, И пес, летящий козлом вдоль аллеи, И я — в подтяжках на липовом фоне.

С почтительной скорбью глаза закрываю И вновь обращаюсь к Господу Богу: Зачем ты к такому простому раю Закрыл для нас навсегда дорогу? Зачем не могу я качаться на ветке, Питаяся листьями, светом, росою, И должен, потея в квартирной клетке, Насущный хлеб жевать с колбасою? Какое мне дело до предка Адама, И что мне до Евы с ее поведеньем? Их детский грех, их нелепая драма Какое имеют ко мне отношенье? И вот однако лишь раз в неделю Могу удирать я в медонскую чащу… Шесть дней, как Каин, брожу вдоль панели, Томлюсь и на стены глаза таращу. Зато сегодня десница Господня Наполнила день мой светом и миром,— Семь светлых чудес я видел сегодня, И первое чудо — встреча с банкиром: На тихой опушке, согнувши ляжки, Пыхтел он, склонясь у своей машины, И кротко срывал охапки ромашки, Растущей кольцом у передней шины. Второе чудо было послаще… Кусты бузины зашипели налево И вдруг из дремучей таинственной чащи Ко мне подошла трехлетняя дева: Шнурок у нее развязался на ножке,— А мать уснула вдали на поляне. Я так был тронут доверием крошки, Что справился с ножкой не хуже няни… Я третьего чуда не понял сначала… О, запах знакомый — шербет и малага! Раскинув кудрявым дождем опахала, Акация буйно цвела у оврага. И вот в душе распахнулась завеса: Над морем город встал облаком тонким, И вдруг я вспомнил, Одесса, Одесса, Как эту акацию ел я ребенком. Четвертое чудо меня умилило… Под липой читал эмигрант «Возрожденье», А рядом сосед, бородатый верзила, Уставил в «Последние новости» зренье. Потом они мирно сложили газеты И чокнулись дружно пунцовой вишневкой, И ели, как добрые братья, котлеты, И липа качала над ними головкой. А пятое чудо, как факел из мрака, Склонилось в лесу к моему изголовью: Ко мне подбежала чужая собака И долго меня изучала с любовью,— Меня, — не мои бутерброды, конечно… И вдруг меня в нос бескорыстно лизнула И скрылась, тряхнувши ушами беспечно, Как райская гостья, как пуля из дула… Но чудо шестое — иного порядка,— Не верил глазам я своим… Неужели?! Под старой жестянкой лежали перчатки,— Я здесь их посеял на прошлой неделе… Перчатки! Прильнув к травянистому ложу, Букашек и мусор с них счистил я палкой И долго разглаживал смятую кожу, Которая пахла гнилою русалкой. Последнее чудо мелькнуло сквозь ветки И, фыркая, стало, как лист, предо мною: Знакомый наборщик на мотоциклетке Пристроил меня за своею спиною… И мчался в Париж я, счастливый и сонный, Закатное солнце сверкало мечами, И бешеный ветер, дурак беспардонный, Мой шарф, словно крылья, трепал за плечами. <1931>

Гёте *