Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Два мира *

Нине Павловне Кошиц

Нет песен в городе! Нет благодатных звуков: Ни пенья птиц, ни шелеста кустов. Нестройный гам гудков, сирен и стуков, И под колесами зловещий гул мостов. Здесь не гремит густой орган прибоя, Здесь нет цикад — беспечных скрипачей, И только ветер, жалуясь и воя, Летит вдоль вывесок во тьме слепых ночей. Трамвайный лязг прорежет миг раздумья. Смолкает в сердце робкая свирель… На площади в копеечном бездумье Под визг шарманки вьется карусель. На перекрестке средь кружка немого Исходит воплем продавец шнурков, Да на реке, как мутный бред больного, С буксиров вьется ржавый хрип гудков. И лишь под аркою за будочным скелетом Слепой солдат с собакой визави Поет простуженным, надорванным фальцетом О девушке, о счастье, о любви…

Но в том же городе над улицами где-то Сверкает зал, притихла зыбь голов… И вспыхнул звук, — он словно луч рассвета, Возносит песнь на крыльях горьких слов. Плывет мелодия, хрустальная услада. О старомодная, бессмертная мечта! Железная уходит ввысь ограда, Синеют дали. Боль и красота. В глазах банкира — грезы гимназиста, Седой военный лоб закрыл рукой, Худой конторщик с головою Листа К колонне прислоняется щекой. Пусть композитор спит давно в могиле,— Из черных нот, прерывистых значков, Воскресла вновь в непобедимой силе Волна любви и лучезарных снов… Дробятся в люстре светлой песни брызги, Колышется оранжевая мгла… …………………………………………………………………… И вновь на улице. Гудки — сирены — визги, Но над пальто — два радужных крыла… 1927 Париж

Платан *

На улице холод и сизый туман. Внизу перед лавкой скучает платан… На голой верхушке болтается лист, И каждая ветка — как серенький хлыст. А ветер, слетая воздушной тропой, Сечет по коре дождевою крупой… Хотя бы один прилетел воробей! Угрюмое небо асфальта грубей, И дети, к стеклу прижимая носы, Проводят у окон пустые часы… Огонь электрический вспыхнул дугой — Сверкнули дождинки вдоль ветки нагой. На светлую лавку косится платан: Мальчишка в окне выбирает банан, Лукавая кошка, урча на огонь, Хозяйскую дочку толкает в ладонь. Гирляндой прозрачной лежит виноград, Над сыром краснеет пузатый томат… Так радостно дереву в уличной мгле Следить за уютною жизнью в стекле: Как будто оно в освещенном кругу Качает ветвями на летнем лугу,— Внизу на салфетке закуски стоят, И прыгают дети, и люди едят…

Но мимо по улице шел господин… Другие с собаками, он был один. С кривою усмешкой, хоть не был он пьян, Погладил он тихо продрогший платан. И вздрогнуло дерево в уличной мгле: Как будто бы сердце забилось в стволе, И стало так страшно средь улицы злой С далекой сверкающей башней-иглой. 1927 Париж

All'ee des Cygnes *

Посреди свинцовой Сены Стынет голая аллея, Под мостом мычат сирены И закат мутнее клея. Справа крыши И ворот фабричных латы, Слева в нише Складов грязные заплаты. Волны мутны, тусклы, серы… Вдоль откосов чернь бурьяна. Две купальни, как химеры, Вздели ребра из тумана. Пусто. Вьются туч лохмотья. Голых ясеней скелеты Подымают к небу прутья. Рябь воды мрачнее Леты.

Вдруг навстречу из-за ниши На колесах два ажана, Как летучие две мыши, Пронеслись в волнах тумана. На мостах визжат трамваи… Башня мертвая сверкает… Под откосом мерзнут сваи. Цепь скрипит. Собака лает. Но на скамьях справа-слева В этой мгле над Сеной хмурой Звенья вечного напева — Молчаливые фигуры. Кто они? Швея — приказчик, Подмастерье иль прислуга… Лотерейный старый ящик Им помог найти друг друга. И они не видят даже, Как над ними из-за арки По ночной всплывает саже Тень Лауры и Петрарки. Прохожу, поднявши ворот. Ночь зажглась огнем полдневным, Над мостами ропщет город Контрабасом задушевным. В Сене отсвет вспыхнул дальний Аметистовою пылью. Даже грязные купальни Стали радостною былью. Даже сумрачным ажанам В это время веселее Под седым лететь туманом Средь влюбленных вдоль аллеи… Поворот… Ночное лоно. Я грызу, мечтая, булку… В сердце ангел вертит сонно Музыкальную шкатулку. Справа в нише Старых складов дремлют гнезда. Справа крыши И фабричных окон звезды. <1928>

Солнце *

Угрюмый делец почтенных лет Бросил портфель и застыл на скамейке: Так мирно струится янтарный свет, Так зыбки в листьях хрустальные змейки…

А в детской коляске серьезный малыш Занес осторожно пухлые пальцы: Солнце слетело с далеких крыш Он его ловит на одеяльце… Мальчик-посыльный идет через мост. В пуговках ясных острые блики… Забыв порученье и важный свой пост, Свистит и машет рукою, как дикий. И пес, солидный циник-бульдог, Лежит на пороге и греет темя. Мечтательно сжаты обрубки ног, В зрачках золотится лучистое семя. И чижик в клетке робко пищит; Дрожат-пылают дома и трамваи, Горит над платаном сверкающий щит, И мимо проносятся птичьи стаи. Художник, расставив в сквере мольберт, Сердито мешает желтые краски,— В ушах разливается птичий концерт, В глазах — колыхание солнечной пляски… А сверху, в кресле слепой старик Пустыми глазницами смотрит на солнце. Дыхание легче, светлеет лик, И все теплее перила балконца. И вон на углу — смотри и молчи — Сверкают стрелы на медленных дрогах, Дробятся в бисерных розах лучи И весело пляшут на траурных тогах. 1928 Париж

В Люксембургском саду *

I

Ряды французских королев Белеют в мартовской прохладе. На баллюстраде Похожий на барана лев… Сквозь пух деревьев бледным жалом Текут лучи. На посеревшем пьедестале Стоит Мария Медичи: Глаза надменны, губы сжаты, Узорным блюдом воротник, Корсаж, как латы, В ладони скипетр — словно штык… А у подножья, На фоне строгой королевы, Веселые, как птицы Божьи, Снимаются три бойких девы. В свободный час Они сбежали из конторы. В сотый раз Старик-фотограф мечет взоры… «Снимаю!..» Но, увы, на грех, В ответ вся тройка так и прыснет… Старик в досаде только свистнет, И снова сумасшедший смех,— Как будто флейт лукавых трели, Как будто льдинок вешний хруст… О королева, неужели Не разомкнете гордых уст?