Том 2. Запах безумия

– Садись и играй!
– Грэм сбросил свой плащ на пол.

– Ты меня не заставишь!
– я разозлено сжала кулаки, мне очень хотелось его поколотить, но я уже понимала, что пока Рейфорд окончательно не сорвется, мне отсюда не выйти.

– Уверена?
– муж снова дернул меня на себя и подтащил к инструменту, надавливая на плечи, чтобы я села.

Он откинул крышку рояля и почти бросил мои руки сверху на клавиши. Инструмент издал жалобный звук.

– Ты так хотела продемонстрировать свой талант, птичка?
– Рейфорд наклонился, чтобы прошептать мне в ухо.
– Своим бесценным сокровищем я желаю владеть единолично, Ариан. Талантом, мыслями и чувствами.

– Сокровище?
– я снова нажала на клавиши.
– Ты утверждаешь, что я и есть то самое таинственное сокровище?

Мне даже стало смешно, а Рейфорд собрал пряди моих волос, методично вытаскивая шпильки:

– Именно ты, Ариан. Наше достопочтимое общество сочло, что мне очень повезло заполучить такое сокровище.

– И ты из волка решил стать драконом?
– я поднялась и встала сбоку от инструмента, освободив уже распущенные волосы.

– Хуже, - Рейфорд снова развернул меня спиной.
– Я гораздо хуже, моя прелесть.

Он сделал еще одно движение, и приподнятая верхняя крышка с грохотом упала вниз. Я отшатнулась от неожиданности, еще теснее прижимаясь к мужу, а Грэм лишь тихо засмеялся, почти распластав меня на рояле:

– Похоже, мы поиграем в другую игру, Ариан.

Глава XXX.

Твое изображение выдолблено в моем сердце, но глядя на твой портрет, я узнаю тебя заново.

Из писем Рейфорда к Ариан.

Декабрь, 1818 год - февраль, 1819 год.

Зимой, под самое рождество Рейфорд загорелся новой идеей. Парадные портреты. Он утверждал, что нам давно пора ими обзавестись. Что это принято, а мы и так столь долго откладывали этот вопрос. Я же возражала, считая нелепым тратить на подобное время и деньги. Портрет Рейфорда, сделанный еще до его первой женитьбы висел в парадной галерее Рейфорд-холла. А мой был совершенно не нужен. Детей у меня не было. Так к чему увековечивать свой облик? К тому же одним из нюансов, который очень вдохновлял моего супруга, был воссоздать мой облик в день нашей свадьбы. Он даже распорядился обновить свадебное платье и теперь ходил вокруг меня кругами почти каждый день, уговаривая примерить, чтобы, вызванная из Лондона, портниха могла подогнать его под мою немного изменившуюся фигуру.

Я похудела. Несильно. Это совсем не бросалось в глаза, но от мужа нельзя было скрыть ни еще более бледную кожу, которая приобрела болезненный оттенок, ни потускневший взгляд. Я не могла сказать, что чувствовала себя плохо или хуже, но что-то внутри угнетало меня, порой мешая дышать. Быть может, вновь проснувшиеся застарелые воспоминания? Еще и шрамы разболелись сильнее обычного. Как я понимала, излишний энтузиазм Рейфорда был направлен скорее на то, чтобы развеселить меня, но вызывал лишь раздражения, хотя в конечном итоге я согласилась на то, чтобы пригасить художника из столицы. И померить платье, поставив всего одно условия, что мастер не будет чрезмерно известен, а его работы получат наше с виконтом общее одобрение.

Я знала, что прогулки, сон и хорошее питание мне не помогут. Вот уже много лет закрывать глаза на собственные проблемы и не получить в итоге неприятностей? Такого просто не могло быть. Все острее и острее, я чувствовала, что пора. Пора решать, меняться, возрождаться. Сколько еще можно лишь отвечать на действия, не совершая своих? Сколько бояться прошлых ошибок? Да и была ли я тогда виновата? Наверное, пора дать волю своим чувствам, своим порывам, которые столь долго сдерживала моя воля. Рейфорд, пожалуй, был бы рад.

Художник прибыл в самом начале январе. Он был молод, из какого-то давно обедневшего дворянского рода, сильно смущался и явно опасался Рейфорда. Виконт же посмеивался над мальчишкой и утверждал, что его ему посоветовал один хороший знакомый, как человека, лица портретов которого почти живые.

Первым делом Грэм поручил ему нарисовать наш совместный портрет. По замыслу виконта я должна была сидеть в кресле, подобно королеве, а он стоять за моей спиной. Рейфорд долго объяснял художнику, что меня стоит рисовать более радостной, а надоедливую седую прядку и вовсе закрасить. Мужу очень хотелось воссоздать тот счастливый день нашей жизни. Я старалась ему помочь, надеясь, что это уймет мою внутреннюю горечь. Послушно сидела, позируя по несколько часов. И даже светло улыбалась, вспоминая то, как мы смеялись. Счастливые. Свободные. Тогда мы будто раскололи все своим смехом, а затем эти осколки полетели в нас.

Наш совместный портрет планировался Рейфордом для личного пользования и не был большим. К середине января художник, имени которого я даже не запомнила, закончил и продемонстрировал результат виконту. Я не хотела на него смотреть, оставшись сидеть в том же кресле, перебирая складки белоснежного свадебного платья. Грэм же пристально всматривался в картину, хмурил брови и изредка косился на мастера, который уже переменился в лице. По-видимому, виконт не был доволен. Тогда я заставила себя подойти. Мне не хотелось избавляться от художника, который был молчалив, быстро работал и был столь неприметен, что не вызывал у меня раздражения.

Я заглянула через плечо мужа, разглядывая работу. Что я могла сказать? Портрет был хорош. Почти все, как желал Рейфорд. Я выглядела на картине лучше, чем сейчас, более живой, здоровой, молодой и величественной. Действительно, королева на троне. Но взгляд. Взгляд остался прежним - усталым, немного тусклым, старым. И даже закрашенная прядь не могла вернуть былое. Я осторожно коснулась плеча мужа и негромко заметила:

– Даже ты не можешь изменить истину, Грэм.

Художник остался, несмотря на то, что виконт скрипел зубами и злился первое время. Я же пожимала плечами и утверждала, что человек, столь виртуозно передавший одним моим нарисованным взглядом всю ситуацию полностью, должен продолжить.

Первые попытки изобразить мой отдельный портрет провалились. Мастер начинал, бросал, портил холсты, но ему никак не удавалось сотворить что-то хотя бы приемлемое. В конце концов, я настояла на том, чтобы Рейфорд позировал. Меня же гнали прочь от дома собственные дурные мысли. Я гуляла по аллее туда и обратно, повторяя свой путь вновь и вновь. Но мне не становилось легче. Как именно стоило себя отпустить? И есть ли что отпускать на волю? Раз за разом я вспоминала обрывки своего прошлого, чувства, мысли, желания. Я хотела жить. И это желание прорывалось во мне горечью. В конечном итоге Рейфорд запретил мне столько времени гулять, опасаясь за мое здоровье, но он был часто занят, а я открывала окна и подолгу вдыхала морозный воздух, глядя в серое небо.

В один из дней все закончилось. Я проснулась рано утром, сама распахнула шторы и увидела яркое зимнее солнце, которое бликами отражалось в ледяной поверхности снега. Мне было искренне радостно. За долгие годы я улыбалась не потому, что что-то произошло, я улыбалась небу. Отчего так? Быть может, мне стоило до дна выпить свою горечь? А, может, все еще вернется. Я не могла с уверенностью утверждать, что нет, но солнечный свет подарил мне надежду. Надежду, которая буйным цветом расцвела в моем сердце. Надежду на будущее, такое, какое оно есть.

Светлые эмоции столь сильно бурлили во мне, что я стремилась поделиться ими с окружающими. Пусть и выражено это будет чуть более ярким платьем, моего любимого изумрудного цвета, распущенными волосами, лишь слегка пересобранными по бокам и легкой улыбкой, играющей на губах. Теперь мне интересно было взглянуть на то, как создавали портрет Рейфорда, как кисть мастера порхает по холсту, стремясь поймать тяжесть взгляда Грэма, его пристальное внимание и темные искры в глубине глаз.

Я почти ворвалась в гостиную, в которой был лучший свет, по мнению мастера, и замерла, присев на краешек кресла. В тот момент я заново знакомилась с мужем, с его резкими чертами лица, тяжелым светло-серым взглядом. Я не обращала внимания на то, что художник, переглянувшись с Грэмом, как завороженный поменял холст и начал рисовать. Мне хватало того, что я видела и чувствовала. Атмосферы творения, запаха краски, неподвижной монументальной фигуры мужа. С того дня, я стала часто приходить туда, садиться в то же самое кресло боком и смотреть, как пальцы мужа то сжимают трость, на которую он опирался, то поглаживают голову волка на ее набалдашнике.