Угол покоя

Оливер встал перед длинным чертежным столом и опустил взгляд на карту, прикрепленную к нему кнопками. Рассеянно наполнил трубку, начал было приминать табак, но прервался, наклонился, провел пальцем по какой-то линии на карте, снова выпрямился, доуплотнил табак в чашечке большим пальцем. Сюзан словно сделалась для него невидимой, едва он вошел в кабинет. Мысленно он покинул ее, был далеко. Так же, бывало, вечерами запирал за собой дверь и полностью отвлекался от нее, от ребенка, от домашних дел. В какой-то мере она и сама была склонна к такой сосредоточенности и уважала ее, но до чего обидно было оказаться напрочь забытой, стоять и махать идиотски дверью. Сто раз пыталась вызвать его на разговор о том, что делается у него на работе, но он только хмыкал и отделывался односложными репликами.

Пламя его спички пригасало, вспыхивало, пригасало, вспыхивало, пригасало, пока он раскуривал трубку, не сводя глаз с карты. Затушил спичку, бросил в мусорную корзину. И только сейчас она заметила табличку на стене: распоряжением управляющего курить в кабинете воспрещается.

– Оливер!

Он поднял глаза, увидел, на что она показывает, кивнул и снова стал смотреть на карту.

– Да, Кендалл на днях повесил.

– Но почему? Ты же всегда тут курил.

– Да.

– Боится пожара?

– Нет, – сказал Оливер. – Не думаю, что он очень боится пожара.

– Тогда чего он боится? Так странно выглядит…

– Полагаю, хочет посмотреть, насколько я уступчив, – сказал Оливер.

– Ты хочешь сказать… Оливер, он что, против тебя?

Наконец он посмотрел на нее, пожал плечами, делаясь упрямым, неподатливым.

– Да, похоже на то.

– Чем ты ему не угодил? Мне казалось, все идет лучше некуда.

– Гм-м…

– Скажи мне.

– Ты спрашиваешь, чем я ему не угодил.

– Да. Почему он обратился против тебя?

– Чем я ему не угодил, – произнес он, постукивая по зубам чубуком, притворно стараясь вспомнить. – Ну, может быть, тем, что проделал для него такие тщательные измерения, каких никто еще в этом руднике не делал; или тем, что спас его от большой ошибки с этим подъемником и перепроектировал его так, что он работает; или тем, что наладил насос в штольне Буша.

– Погоди! – взмолилась она. – Как он мог вдруг, ни с того ни с сего, превратиться в твоего врага? Он был абсолютно доброжелателен, он всю доброжелательность проявлял, какая в нем есть. Не далее как на днях он прислал экипаж.

– Я думаю, это миссис Кендалл прислала.

– Она вряд ли так поступила бы, если бы он был против.

– Послушай, – сказал Оливер, – у тебя хватает дел, не тревожься из-за этого. Я с этим разберусь. А ты живи себе, рисуй свои рисунки и становись знаменитой.

– Но как я могу об этом не тревожиться? Боже мой, это твоя работа, это вся наша жизнь!

– Не настолько все серьезно. Если ты боишься, что он меня уволит, выкинь это из головы. Пока Смит доволен моей работой, уволить меня он не может. Возможно, думает, что если будет мне гадить, то я уйду сам.

– Просто в голове не укладывается, – сказала Сюзан. – Мне казалось, ты справляешься великолепно, и так ведь оно и есть. Но теперь ты говоришь, что он выгнал бы тебя, будь его воля.

– Я не его креатура, – сказал Оливер. – Смит и Конрад меня ему в некотором роде навязали. И поселились мы на холме, а не в асьенде. Они решили, что мы ставим себя выше них. Я знаю, что Юинг, лавочник, всегда так думал, а он у Кендалла главный шпик и лизоблюд. Может быть, потому-то мне и пришлось раскошелиться на обновление дома. Начинаешь понимать?

– Получается, это с самого начала, – сказала Сюзан. – До чего же мелочно!

– Согласен. А потом я забраковал его австрийца, твоего утонченного друга. Я думаю, миссис Кендалл не прочь была заполучить своего ручного барона, как ей художницу свою нравится тут иметь, хоть эта художница и держится особняком. А еще я оспорил Кендалла насчет этого подъемника и доказал, что он был неправ.

– Но он поднял тебе жалованье.

– Смит так распорядился.

– Вот оно что, – сказала она. – Я могла бы и догадаться. Какой же он ничтожный, подлый маленький тиран!

– Я абсолютно такого же мнения.

– Считаешь, я напрасно спустилась в шахту на той неделе? Понятно было, что он против.

– Кажется, ему не очень понравилось твое замечание про арестантов.

– Но они правда арестанты!

– Да, безусловно, – сказал Оливер. – Я думаю, этим отчасти объясняется, что он не рад присутствию сердобольных женщин, особенно если они пишут очерки в журналы.

– Но ты со мной заодно.

– Да, конечно, и он это знает. Он считает, я слишком запанибрата с рабочими. Они мне что-то говорят, я слушаю. Он бы хотел так: если я где какой ропот или ворчание услышу, тут же к нему и доложить. И он бы поувольнял смутьянов. Ему известно, сколько тут недовольства.

– Ты мне не говорил. Много?

– Очень много.

– И с тобой делятся, а с другими нет.

– Примерно так. С людьми из асьенды точно нет.

– Получается, на самом деле они не винили тебя, когда из-за твоих измерений приходилось прекращать работу?

– Да нет, не особенно.

– Я рада. Не хочу, чтобы тебя винили.

– Они знают, кого винить. И кто доносит и докладывает, тоже знают. Тут вся гора заражена страхом и ненавистью. У Кендалла один рецепт: кто открывает рот, кто хоть что-нибудь себе позволяет – вон отсюда. Двоих-троих для примера выгонит, и все запуганы. На той неделе уволил двоих мексиканцев со строительных работ: на тридцать шагов отошли повесить свой обед в тени. А позавчера Трегонинга, машиниста подъемника на своей шахте.

– Трегонинга? Этого симпатичного, беззубого? Я думала, он тут неотъемлемая часть.

– Так все думали. Четырнадцать лет проработал. Может быть, сам считал, что он неотъемлемая часть, но у Кендалла никто не застрахован. Если он решил кого-то примерно наказать, он не смотрит, есть тут пригодная замена или нет. Трегонингу ее нет фактически. Он был хороший машинист. Но на днях купил в Сан-Хосе отрезки печной трубы и привез на дилижансе, а Юинг это заметил. Знаешь правило? Покупать только в лавке компании. Кендалл дал ему сорок восемь часов, чтобы убрался с горы. То есть до середины дня сегодня.

– Какая низость!

– Вот именно, черт возьми. Низость полнейшая.

Прозвучал гудок, до того резкий и властный, что показался продолжением самого Кендалла, а не только проявлением мощи компании. Не успел он умолкнуть, как на Шейкрэг-стрит начали открываться двери; пара минут – и по улице уже вовсю шли мужчины с обедами, взятыми из дома. Сквозь открытую дверь она слышала их гортанную речь, похожую на гусиный гогот.

– Ты ничего не можешь сделать? – спросила она.

– Я пошел к нему и стал протестовать, – сказал Оливер. – Он мне ответил, что мое дело – штольня Санта-Исабель, а люди – его забота. Я думаю, он потому так вызверился на бедного Трегонинга, что я к нему хорошо отношусь, и он это знает.