Угол покоя

Но и не принимаю версию Ады на веру. Сомневаюсь, что Шелли во всех этих поисках истины и свободы очень уж далеко отставала от своего избранника. Я бы не удивился, если бы узнал, что, пока он развлекался с кем-нибудь из доступных, она сама поблизости не теряла времени даром. У нее, как поглядишь и послушаешь, далеко не робкий взгляд, раскованный язык, тело, которое любит плюхнуться и раскинуться. Если бы она не приходила работать по большей части в брюках, даже каменная глыба Гомер, быть может, шевельнул бы башкой и выгнул жесткую шею. Что-то я не вижу в ней невинную жертву мерзкого развратного хиппи. В моей молодости была шутка о том, чем уступка, полная достоинства, отличается от рьяного соучастия. Мне думается, я знаю, к какой категории относится Шелли. Мне жаль Аду и Эда, это люди из среднего класса, жители маленького городка, и к таким переменам они не подготовлены. Может быть, Шелли взбунтовалась в итоге против жизни, к которой муж ее приобщал, – а может быть, просто ей надоело его содержать.

Как бы то ни было, вчера около четырех часов дня я сидел у окна и проглядывал в поисках упоминаний о бабушке биографию Томаса Хадсона, написанную его дочерью. Шелли выбирала из папок все относящееся к Санта-Крузу, что мне может сейчас понадобиться: письма, иллюстрированный очерк “Морской порт на Тихом океане”, кое-какие карты, кое-какие краеведческие материалы. Лужайку поливал дождеватель, его включил Эд, когда приехал из своей шинной мастерской, – приспособление из тех, какими орошают поля для гольфа, с рычажком и с уютным послеполуденным пульсирующим звуком, похожим на пыхтение хорошо побегавшей собаки. В окно вплывала прохлада, пахло влажной травой. Каждые три-четыре минуты струя воды, дойдя до сосен, поворачивала и начинала обратное шествие. Слышно было по этим пст-пст-пст, как она приближается, наконец залп из капель обрушивался на глицинию. Потом снова пст-пст-пст к соснам.

Внизу открылась и закрылась дверь. Ада – раньше обычного. И не на кухню пошла, а стала подниматься по лестнице. По шагам было ясно, что торопится, и по тому, что не поехала на лифте, он довольно медленный, хоть и бережет ее ноги. Когда она еще была на лестнице, я повернул свое кресло к двери. Шелли тоже повернулась, подняла голову от папок. Мы оба смотрели на дверь, когда Ада ее открыла; она встала в проеме, положив руку на грудь, переводя дыхание.

– Он тут, – сказала она.

Несколько секунд Шелли смотрела на нее почти задумчиво сквозь упавшие на лоб волосы; затем подняла руку и перекинула их через плечо.

– Где?

– В доме нашем. С отцом твоим разговаривает.

– Знает, что я у вас?

– Говорит, знает. А мы ему: нет ее тут.

– Но он не ушел.

– Не-а. Говорит: где она тогда? Я, мол, и в Беркли ее искал, и в Сан-Франциско, никто ее не видел. – Ада не отнимала руку от груди и осторожно дышала открытым ртом. У нее лишний вес, она курит без конца и легко задыхается. Видно было, что огорчена и зла, волосы растрепались от спешки. – А твой папа на это ему: где она ни есть, вас это не касается, раз она не хочет. Сыта уже вами по горло.

– Ага, – сказала Шелли, встав у шкафа с папками.

В кабинете сделалось тихо, как в классной комнате, где учитель задал трудный вопрос. Снаружи струя дождевателя дошла до дома, пст-пст-пст, и брызги градом ударили по глицинии. Глаза Ады метнулись к окну. Кривыми артритными пальцами она ненадолго притронулась к губам, как будто бережно исследовала губной герпес. Струя двинулась дальше.

– А Ларри что тогда сказал? – спросила Шелли.

– Да сама знаешь что! Скользкий он, как свежая коровья лепешка. Мол, недоразумение. Он, мол, все-все-все объяснит. Мол, ты не поняла. Мол, зачем сразу уехала, надо было подождать, поговорить по душам. Говорит: “Я знаю, вы никогда меня не жаловали, но хочу вам сказать: я люблю ее. Я помочь ей хочу”. Помочь он хочет! Получку твою помочь потратить, вот что ему надо! Башка лентой какой-то повязана, на ногах мокасины до колен, штаны лиловые. Перьев бы ему еще воткнуть, чтоб настоящий был индеец. Господи, да как ты…

– Мам, не начинай опять, – сказала Шелли. – В каком он был состоянии? Под кайфом? Косил под пьяного, под сумасшедшего или еще под какого? Дикий был вид? Отвязанный?

– Ну как я могу знать? Да нет, не похоже. Просто скользкий, гладкий такой, маслянистый весь из себя, точно страховой агент, только волосатый, и одежка эта его. Страшно мне, Шелли. Больной человек. Его надо в учреждение.

– Ты его не понимаешь, – сказала Шелли. – Он помешан на учтивости. Так он не был в диком состоянии? Нормально разговаривал?

– В диком, как ты говоришь, нет, не был, кажется, – ответила Ада.

– Что-нибудь еще добавил? Что он такое может объяснить, не сказал?

Ада покачала головой.

– Про ту ночь, когда я ушла, ничего, значит, не сказал.

– Он не будет со мной и с отцом твоим про это, не такой дурак, я думаю.

Шелли бедром задвинула ящик с папками. Ее хриплый голос, когда она расспрашивала Аду, был приглушен, смягчен. Но теперь она проговорила в полную силу своего баритонального баса:

– Черт, я вижу, самой придется сходить, повидаться и поставить точку.

Ада решительно перенесла свой вес через дверной проем.

– Шелли, не надо! Опасный же человек.

– Ага, мам, точно, – не стала спорить Шелли, а потом мне с ухмылкой: – Мама считает его опасным, потому что он как-то раз грозился перерезать мне горло.

– Вы же говорите, он помешан на учтивости.

– Так оно и есть. Когда не на бензедрине, он милейший человек. Он шевелит мозгами, понимаете? Он не в плену у этого дерьма.

– Ужас, что он с тобой сотворил! – в ярости выкрикнула Ада. – Всё, хватит с меня, умываю руки.

Шелли посмотрела на мать, хотела что-то сказать, но передумала, пожала плечами и обратилась ко мне:

– Я ту угрозу всерьез не принимаю. У него был черный безумный трип. Он ночи три не спал. Ничего не помнил, когда пришел в себя.

Я сидел и думал: только этого мне не хватало. Потом сказал:

– Я могу, если хотите, вызвать полицию.

Шелли искренне удивилась.

– Зачем? Он только спросить пришел, где я.

– Я полагал, вы ушли от него по какой-то причине. Не из-за угроз, получается.

– Я вам говорю, я никогда серьезно к этому не относилась.

– А вот ты отнесись, – сказала Ада. – Вот послушай меня и отнесись.

– Ну не знаю я, не знаю! – в сердцах воскликнула Шелли. – Может, я зря с ним рассталась. Может, это мои предрассудки мещанские меня подкосили. Я просто… Черт. По-моему, я просто хочу, чтобы сейчас он ушел. Может, он быстрей уйдет, если я его повидаю.

– Вы так думаете?

– Не знаю. Наверно, нет. – Она обратилась к матери: – Он видел, как ты сюда пошла?

– Он видел, как я из дома. Мимо него прошагала, должен был увидеть, ежели не слепой. Сказала, мне надо к мистеру Уорду, я ему помогаю. Понадеялась, проглотит, что вы расстались, и не будет бузить.

– Значит, он у нас до сих пор.

– Ежели твой папа его не выставил.

– Лучше бы папа его не обижал. Он может попробовать отомстить.

– Говорю же, опасный человек.

– Да нет, нападать он ни на кого не станет. Просто у него чувство юмора такое маниакальное. Шутит вроде бы, но эти шутки боль причиняют. И совсем не уважает собственность, он считает, землей никто не должен владеть. Если будет думать, что я тут, наверняка начнет здесь болтаться. Высовываться из кустов, людоедские следы на песке оставлять, как в “Робинзоне Крузо”, мы озираться будем все время. Я не рискну по этой дорожке чертовой ходить.